Они проехали еще один бархан, а за ним до самого горизонта открылась равнина, на которой как на ладони был виден аул Дашгуйы. Различались водопойные корыта, колодец, а за ним верхушка юрты чабана Сарана.

Справа невдалеке виднелся еще один кош, к которому между барханами протянулась узкая белая ниточка не то тропы, не то дороги. Талхат показал рукой: «Свернем». Тяжело и медленно «газик» пополз по песку то вверх, то вниз. Оставив позади бархан, уперся радиатором в склон. В пятнадцати шагах перед ними зияла открытая дверь черной кибитки.

Кош чабана Гарагола. Не прошло и пяти минут, а они уже сидят внутри кибитки на устланном коврами полу, дымятся неприхотливые яства, чайнички с зеленым чаем стоят у ног гостей и хозяина.

— Вчера я сказал подпаску: завтра ждать двоих гостей, надо готовиться к встрече. Так и есть…

В кибитке было тепло, со лба хозяина капал пот, но он не снимал бурку. Кивнул в сторону возившегося у очага подпаска:

— Мыратберды подтвердит — вышло так, как я говорил…

Подпасок повернулся:

— Да, точно так.

— Я ему сказал, что один гость будет высокий, другой пониже. Не верите? Посмотрите на свои коврики…

На самом деле они сидели на ковриках разного размера, по их росту. Шофер буркнул что-то неразборчивое себе под нос. Талхат не мог понять, шутит или всерьез говорит чабан. Сказал:

— Извините, предсказание, наверное, относится не к нам, мы к вам ненадолго и почти случайно заехали.

— Все правильно, двое — это вы. Вчера пил чай, — смотрю, две чаинки в пиале стоймя плавают, одна длинная, другая покороче. Глубоко плавают, значит, надо ночлег приготовить.

Обогревшись, Талхат с Гараголом вышли посмотреть овчарню. Порывистый ветер проносился над обледеневшими снежными буграми. На северных и западных склонах бархана, между сухими стеблями травы, снег не таял — обветренный студеным зимним ветром, он постепенно превратился в комья льда. Ветер отшлифовал их до зеркального блеска, и солнце отражалось в них, разбрасывая во все стороны слепящие блики.

У самой овчарни остановились. Талхат засмотрелся на отару. Потом повернулся к чабану.

— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал и статью о том, как еще до морозов вы за пять дней собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана. Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Дашгуйы. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании* такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды…

Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза… Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Если бы Талхат продолжал в том же духе, то душа чабана потекла бы, как течет кусок сливочного масла, застигнутый солнечным лучом… Талхат Хасянов видел, как растроган старик, и сам был тронут.

— Гарагол-ага, я все это не зря говорю. Вы тот человек, которого все почитают. Я приехал из такой дали, чтобы посоветоваться с вами…

Гарагол поднял голову и пристально посмотрел на него:

— По поводу убийства подпаска Сарана?

— Да, Гарагол-ага.

Талхат от смущения и нетерпения стал раскачивать здоровенную ветку саксаула, наконец сломал, бросил ее рядом с Гараголом, присел на нее.

— Вы хорошо знаете Сарана?

— Что мне сказать, сынок… Саран-ага лет на двадцать старше меня. Они приехали сюда перед войной. Откуда, кто они такие — в те времена не спрашивали друг друга. В те годы люди были дружными, словно от одной матери родились. Потому и войну выиграли, сынок… Он тогда носил короткую черную бороду. Была у него одна смена белья. Семья поселилась в доме, где жила когда-то прислуга сбежавшего за границу Мухат-бая. Жена была как он. Всегда в одной и той же одежде ходила. Мы все так одевались. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, сказал; «Временно задерживают». Потом куда-то уехал. После войны мужчины возвращались домой в гимнастерках, а он приехал в бостоновом костюме. Помню, коричневый такой, с синими прожилками, все завидовали… Вернулся он в сорок седьмом или сорок восьмом году.

Гарагол, одетый в бурку, под которой была видна легкая рубашка, говорил медленно, выбирая каждое слово. Казалось, то, о чем он рассказывает, он видит на песке. На короткий миг поднял взгляд к небу, а на Талхата ни разу не посмотрел. Талхат понял почему: за глаза говорить о другом человеке — это, видите ли, дело такое…

Инспектор перед поездкой сюда нашел кое-кого, кто немного знал Сарана. Никто, конечно, и намека не сделал, что Саран мог быть причастен к убийству своего подпаска. Но некоторые факты из его жизни показались Талхату примечательными. Один из стариков сказал: «Саран никогда не был бедняком, он из имущей семьи».

Гарагол стряхнул с полы песок, встал, пошел к кошаре. Талхат решил, что на этом разговор закончился, постоял, потом подошел к колодцу в нескольких шагах от кошары. Услыхал издалека голос чабана:

— Гостей почему-то у него бывает много.

— Видели их?

— Одних видел, других не видел.

— Когда приезжают гости, то приглашают и соседей.

— Саран так же делает. Бывает все же, что не показывает своих гостей.

— Гарагол-ага, не слышали: к нему за последние месяц-два кто-нибудь приезжал?