Малыш, в свою очередь, продолжал стоять на своем:

— Мне нужно кое-што показать папе, ‘тамушто… а Дэниел сказал, что я не пойду… он завзял, он… он…

— Джош хочет взять с собой свою каталку, — объяснил Дэниел.

— Я ему говорила, что она будет только мешаться, — добавила старшая, Мелисса.

— Но она мне нужна! — крикнул Джош с порога.

— На, забери свою чертову игрушку! Забери-свою-чертову-игрушку!

На слове «забери» бывшая жена Стивена взяла с полки игрушку — переднюю часть автомобиля с колесами и рычажком переключения скоростей; на слове «свою» она сунула ее в руки Джоша; на слове «чертову» — выставила его на порог; и на слове «игрушку» захлопнула дверь.

В застывшем мгновении, перед тем как Джош начал отчаянно реветь, Стивен обернулся и посмотрел назад. По противоположной стороне улицы мимо шли две монашки. Обе были в очках, на обеих — синие платки и синие плащи. Из-под плащей виднелось около пары сантиметров белого нейлона. Во всей этой амуниции, подумал Стивен, они выглядели одновременно как богомолки и как медсестры, словно шли ухаживать за Спасителем в специально оборудованное отделение для только что снятых с креста. Монашки сверкнули линзами в его сторону, и Стивену захотелось крикнуть: «Спасите этих крошек, возьмите их под свою опеку! Более нуждающихся в вашей помощи не найти…» Но вместо этого он обернулся к Джошу, все еще причитавшему: «Ууу…ууу…ууу…», малыш был на грани истерики: «Уаааа-а-а-а-ааа».

— Пойдем-пойдем, Джош, нечего плакать, мы уже идем, пошли…

Стивен поднял ревущего мальчугана, сжимающего в руках игрушку, и, продолжая бормотать что-то утешительное, понес по тропинке к тому месту, где возле коляски столпились остальные; усадил его внутрь, пристегнул ремнями, положив игрушку малышу на колени, выкатил коляску за ворота, старших расположил по обеим сторонам от нее — маленькие ручонки схватились за поручни — и вместе с потомством, вчетвером выстроившимся в ряд, пустился в обратный путь. Несудьба заняла исходное положение в арьергарде.

— Все в порядке, Джош, все хорошо. Мы здорово проведем время, вот увидишь…

Мелисса взяла дело в свои руки, и, хотя он был ей за это благодарен, на Стивена вновь накатило тошнотворное чувство неадекватности, собственного родительского бессилия, растекавшееся по нему слоем напалма, от которого нельзя было избавиться.

— Итак, дети, — произнес он с воодушевлением, — куда мы сегодня отправимся? В музей? Зоопарк? В кино? Решать вам — как скажете, так и будет!

— Мы уже ходивали в кино…

— Ходили, — Стивен поправил Дэниела; от этих нервных встрясок у шестилетнего малыша в первую очередь страдала грамматика.

— Ходили в кино вчера.

— И как?

— Ничё.

— Тогда как насчет зоопарка или музея?

— У-у, скучища, — хором ответили те, что постарше.

— Тогда куда? Для прогулок по парку немного пасмурно, нет?

Молчание было знаком несогласия.

— Может, хотите пойти к четырем качелям?

— Да, и ты нас подбросишь вверх, все выше и выше…

— Так высоко-высоко, что мы перелетим через перекладину…

— Или улетим в космос, на Луну, на Марс, на…

— В другую галактику…

— В другую вселенную, ты хотел сказать?

— Хорошо, качели так качели, но космических путешествий не обещаю.

Другая вселенная — хорошая мысль! Стивен не сомневался, что Дэниел и Мелисса хотели пойти к четырем качелям, потому что это было связано для них с тем временем, когда они еще жили все вместе. Старшие дети полюбили эту забаву: двое качелей на ближайшей площадке, еще одни в примыкающей части заброшенного парка и, наконец, последние были запрятаны на площадке муниципального микрорайона. Может, они надеялись взлететь на этих качелях как можно выше и, описав огромную дугу, попасть в прошлое?

— Плющщщ, — выдал малыш, сидевший в коляске по левому борту, и только теперь Стивен осознал, что на дворе осень: ребенок пытался воспроизвести звук шагов и колес, шуршащих листьями на тротуаре.

Осень, понятно, почему такое сырое, гнетущее небо, похожее на грязную серую тряпку, которая ждет, когда ее выжмут. Осень, чувство невосполнимой утраты в самом полном смысле этого слова. Осень, отсюда эта непреходящая ноющая усталость, одолевающая Стивена. Он отдал бы все что угодно, лишь бы завалиться до весны в этот колючий кустарник. Осень, теперь ясно, откуда этот силос под ногами, валяющиеся палочки от карамелек, колечки-открывашки от жестянок, размокшие бумажные стаканчики — урожай после школьных каникул. Осень, тогда-то все это и случилось.

— Ну-ка, поди сюда! Ты, ты, иди сюда! Подойди и сядь рядом. Сядь сюда, кому сказала!

Ее живот, округлившийся и распухший, покоился посреди смятых подушек, ночнушка задралась недовольными складками.

— У Мелиссы месяцами ничего такого не было — месяцами! Я каждый день расчесываю ей волосы — каждый! Ну-ка, сядь, дай-ка я гляну в твои волосы. В твои чертовы волосы!

Вот так, точно полураздетые обезьяны, разрушая все социальные устои, они занялись каким-то первобытным грумингом. Она шебуршит и скребется в его волосах.