Думается, принципиальное решение о снятии обвинений с расстрелянных «еврейских националистов» было принято на самом верху еще в октябре 1955 г. Именно тогда Хрущев, руководствуясь преимущественно политико-властными соображениями, предложил проинформировать делегатов предстоявшего XX съезда партии о преступлениях Сталина, после чего процесс реабилитации жертв сталинского террора заметно активизировался [321] .

8 декабря 1955 г. родственникам реабилитированных «еаковцев» выдали официальные справки о том, что те, «отбывая наказание… умерли» 12 августа 1952 г. Так выполнялся изданный в 1955 г. и действовавший вплоть до 1963 г. (!) совершенно секретный циркуляр КГБ при СМ СССР № 00108, предписывавший сообщать родным казненных по политическим делам, что те скончались в исправительно-трудовых лагерях вследствие каких-либо заболеваний [322] .

И все же, благодаря реабилитации еврейских литераторов, расстрелянных по «делу ЕАК», из заключения вскоре стали выпускать их выживших коллег и родственников. 12 декабря 1955 г. вышел на волю поэт и драматург С. 3. Галкин (был также членом ЕАК), получивший когда-то от Особого совещания десять лет лагерей. В 1956 г. обрела свободу и отбывавшая срок в Иркутской области жена поэта И. С. Фефера Р. X. Калиш, чья 62-летняя мать погибла в сентябре 1941 г. в Бабьем Яру в Киеве.

Тот же «прецедент» реабилитации «еаковцев» позволил руководству ССП создать комиссии по подготовке к изданию литературного наследия Д. Бергельсона, Л. Квитко, П. Маркиша, других репрессированных еврейских литераторов, а также добиться установления персональных пенсий членам семей этих писателей [323] . Однако предпринятая в июне 1956 г. первым секретарем правления ССП Сурковым попытка «пробить» через ЦК выплату еврейским авторам (находились, как отмечалось, «в крайне тяжелом положении») старых гонораров, недополученных из-за ликвидации в 1948 г. издательства «Дер Эмес», успехом не увенчалась.

В следующий раз на политическую поверхность «дело ЕАК» всплыло в июне 1957 г., когда Хрущеву пришлось сразиться с Маленковым, Молотовым, Кагановичем и другими старыми членами Политбюро — Президиума ЦК, выступившими против его реформ и претензий на вождизм.

Созвав пленум ЦК для показательной порки «участников антипартийной группы», Хрущев организовал на нем выступления своих сторонников, в том числе и Руденко. А тот, полагая, по всей видимости, что формат этого узкого междусобойчика партийной элиты позволяет ему (в виде исключения) задействовать в полемике и «горячие еврейские аргументы», первым делом стал распекать Кагановича за то, что тот, зная с самого начала, что «дело ЕАК» — «чудовищная липа», не протестовал, когда по нему судили С. А. Лозовского и других обвиняемых. Но вспоминая о событиях 1952 г., генеральный прокурор благоразумно не упомянул о Хрущеве, хотя тому — тогда секретарю и члену Политбюро ЦК, входившему, в отличие от Кагановича, в ближайшее окружение Сталина, да и к тому же не еврею, — было куда сподручней выступить в защиту «еаковцев» [324] .

Досталось от Руденко и Маленкову, которого тот выставил главным виновником трагической гибели выдающихся евреев. В качестве аргумента генеральный прокурор использовал свидетельство бывшего главы Военной коллегии Верховного суда СССР А. А. Чепцова, председательствовавшего на расстрельном процессе 1952 г. Оказывается, спустя почти пять лет после этого трагического события тот припомнил о нем следующее: приостановив в двадцатых числах мая 1952 г. заседание военной коллегии, он добился аудиенции у Маленкова, которому заявил, что проведенное Рюминым следствие по «делу ЕАК» процессуально несостоятельно и процесс не может далее продолжаться. Однако Маленков, по словам Чепцова, его не поддержал, а, сославшись на уже принятое постановление Политбюро о расстреле четырнадцати обвиняемых, потребовал его безоговорочного исполнения.

Выслушав эту инвективу, слово взял Маленков. Он не стал отрицать, что описанный Руденко разговор с Чепцовым действительно имел место, однако заметил, что о нем он «не посмел бы не сказать Сталину». В ответ Руденко, который во что бы то ни стало должен был обличить Маленкова в соучастии вместе со Сталиным в организации незаконных репрессий в стране, пустился в странные рассуждения о том, что Маленков и другие члены «антипартийной группы» «изолировали Сталина от народа, от партии… и забивали голову ему всякого рода шпиономанией и террором» [325] .

Анализ упомянутого свидетельства Чепцова наводит на мысль, что тот хотя и пытался обратить внимание руководства страны на факты топорной фабрикации Рюминым следственного «дела ЕАК», но делал это отнюдь не из-за сострадания к обреченным на смерть подсудимым. К тому времени на совести Чепцова было уже немало других расстрельных приговоров, вынесенных невинным людям, обвинявшимся в том числе и в «буржуазном еврейском национализме».

Чтобы разобраться в мотивации Чепцова, не лишним будет обратиться к следующему свидетельству. Литературовед Н. Л. Железнова-Бергельсон вспоминала, как, получив в конце 1955 г. официальное уведомление о том, что ее арестованная в 1950 г. мать Айзенштадт-Железнова умерла в 1951 г. в лагере, стала добиваться в различных бюрократических инстанциях конкретной информации об обстоятельствах осуждения и кончины близкого человека.

И вот после нескольких безуспешных попыток ей удалось в начале января 1956 г. получить справку о том, что приговор, вынесенный 22 ноября 1950 г. Военной коллегией Верховного суда СССР Айзенштадт-Железновой, отменен «по вновь открывшимся обстоятельствам», а дело «за отсутствием состава преступления прекращено».

Поскольку в документе не указывалось, какую конкретную меру наказания предусматривал приговор, дочь погибшей журналистки обратилась за разъяснениями в Верховный суд СССР. К немалому удивлению Железновой-Бергельсон, ей вскоре был назначен прием у генерал-лейтенанта юстиции Чепцова, который, оставаясь все еще председателем Военной коллегии, собственноручно подписал справку о реабилитации ее матери.

На этой аудиенции он так сострадательно (прослезившись даже) сокрушался, уверяя, что ничего не знает об обстоятельствах смерти матери просительницы, что та была искренне растрогана подобным проявлением человеческого участия.

И только через три с лишним десятилетия Железнова-Бергельсон случайно узнала, в ноябре 1988 г., от архивиста Д. Г. Юрасова [326] , что ее мать не умерла от болезни, как официально утверждалось, а 23 ноября 1950 г. была казнена.