Это вполне филологическая работа (в том духе, который не одобрял Георге, но скорее всего текст даже не был ему показан). И однако налицо близкие георгеанцам мотивы, начиная с самой темы: Typus (Gestalt, das Gesamt). Георгеанцы не только поощряли целостное представление о человеке, авторе, произведении, но и полагали, что решающее в человеке – его масштаб, его бытие, которое необходимо предшествует существованию, деянию или творчеству. В этом и трагизм человека: он может подняться до понимания того, каким ему нужно быть. Он уже знает, что выбрать. Но дано ли ему выбрать? Типы, или праформы, людей воплощались в Греции в фигурах богов и героев (4). На них равнялись граждане города сообразно своему статусу, сословию, профессии. Что для поэта было гештальтом, для мудреца становится типом. Тип жизни обретает черты nomos'a, закона, нрава, обычая, когда за него берется мудрец (учредитель нравов, законо-исследователь и законодатель: всем этим является у Лигле Платон, и еще – поэтом (22)). Тип является, может быть, и подступом к идее (16). Таких типов у Платона Лигле насчитывает 7 (36). Платон впервые четко формулирует тип подлинного политического мужа, пылающего государствосозидающей волей [gl"uhend staatschaffender Wille] (28). Сам Платон реализовал эту волю в создании Академии, для которой «Полития» служит «учредительным актом, конституцией и библией»(45).

В 1923 году Лигле защищает под руководством Франца Болля диссертацию на тему «Исследования платоновских форм жизни» [349] . Это прямое продолжение предыдущего текста, содержащее также «план всей работы». Из него явствует, что за пределами данной диссертации остались главы «Мужчина и женщина», «Уровни культуры и человечество», «Сущность и внутреннее развитие жизненных форм у Платона», то есть работа должна была продолжаться и, может быть, стать подлинным делом жизни Лигле.

В Платоне Лигле видит классика («начало и вершину») размышлений о формах жизни, по сравнению с которыми типологии Аристотеля и «Характеры» Теофраста выглядят упадочным дериватом (2–3). Некоторые типы жизней очень индивидуально вылеплены и кажется, будто им не хватает только имени исторического персонажа (как, например, пять типов 8-й книги «Политий»). Зато, например, фигура поэта может выражать больше черт разных типов жизни, чем собственно поэтический тип жизни (1). Сочувственно говорит Лигле о выборе жизненного типа в зависимости от объема увиденного душой: «Последовательность жизненных форм, таким образом, зиждется на учении об идеях: как первую по порядку Платон обозначает ten men pleista idousan [тех, кто увидел больше всего]» (10). До Платона Греция знала только два типа формирования нормы: 1) традиционный, вытекающий из ставших форм, заданных расой, сословием, религией и 2) определенный единой большой душой в ее связи с целым, с космосом, с общим (25). Платон первым задается вопросом: как жить? p^os bi^oteon? (имеется в виду, вероятно, «Горгий» (492d5)). Этим Платон уже вырывается из любой традиции, из всякого слоя и класса и апеллирует к всеобщности, причем к такой, которая воплощается в идее государства: «Воля к государству – это изначально собственно жизненный воздух платоновской нормы». Отсюда параллель государства с космосом и микрокосмосом: politeia en h^emin, полития в нас самих, должна быть совершенным и всеобщим государством нашей души, а не отблеском какого-то частного интереса (26–27). В своей политической практике, в своих сицилианских экспедициях Платон был движим долгом перед собственным учением (29). Люди от рождения разные: это место из «Политий» (370а) Лигле считает самым главным вообще в учении Платона о человеке (34). Но два противоположных характера (например, в «Хармиде») – мужской и женский (thumoeides, timokratikos versus praos) – не являются двумя нормами, но крайностями, из слияния [Verschmelzung] которых должна была родиться норма: «Платон хочет не завоевателя, который покоряет всё, только не самое себя, но и не человека, потерянного в отвлеченном созерцании, не творящего никакого мира вокруг себя; он ищет образ человека, в котором связываются экстенсивная и интенсивная сила» (61). Итак, не разделение, не чистота, а слияние в единый синтез:

Поэтому, например, следует поощрять браки разных темпераментов. Знать правильную смесь, постичь кайрос – вот задача политики, сообразной с природой, kata phusin politik^e, – подлинно королевского искусства, ^e tes basilik^es Mousa (63).

С 1922 по 1927 годы Л игле преподает латинский язык Георгу Пихту (Georg Picht, 1913–1982), впоследствии теологу, педагогу и философу (учился у Хайдеггера) [350] . Преподавание состояло, как вспоминал позднее ученик, в чтении и заучивании наизусть латинской поэзии. Пихт учредил в 1949 году «Piaton-Archiv» при основанной им школе в Биркльхофе (Birklehof, Hinterzarten, Baden-W"urttemberg) и в сотрудничестве с известным классическим филологом Бруно Снеллем. Архив ставил задачей создание словаря языка Платона (проект не был завершен) [351] .

Преемник Ф. Болля в Гейдельберге Отто Регенбоген, под впечатлением от диссертации Лигле, советует ему поехать в Берлин поучиться у Вернера Йегера, что он и сделал. С 1927 года он в Берлине, где слушает еще последний курс Виламовица (о римской культурной истории эпохи империи) и где в продолжение своих прежних нумизматических занятий становится сначала сотрудником-волонтёром, а затем хранителем и профессором Нумизматического кабинета [352] . В 1933 году он участвует в объявленном конкурсе имени Ю. Ландмана с переводом и комментарием мифа из платоновского «Политика» и получает первую премию [353] . С 1936 года он преподает нумизматику в Берлинском университете.

Осенью 1944 года он был призван на фронт и пропал без вести в последние дни апреля 1945 года.

Очевидно, что Лигле воплощает альтернативный, не(до)реализованный вариант георгеанского прочтения Платона: вариант более трезвый, не боящийся академизма, но и чистый от праздной эрудиции, очень деловой, почти лаконичный, свободный от любой гимничности и торжественности, лишенный какого бы то ни было автогерменевтического заигрывания с Мастером, исходящий строго из материала, непрограммный, то есть не озвучивающий на каждой странице то, что он собирается – обязать нас – вычитать у Платона. Георгеанство здесь не афишируется (если не считать принятия некоторых пунктуационных вольностей).

Разумеется, совершенно не обоснованно, как это по-родственному [354] делает Хильдебрандт, сводить Карла Райнхардта (Karl Reinhardt, 1886–1958), к георгеанству. Избегая встреч с поэтом, чтобы не попасть под его чрезмерное влияние, этот докторант Виламовица, а впоследствии известный филолог-классик, автор признанных исследований о Гомере, Пармениде, стоике Посидонии [355] был близко знаком со многими членами Круга, и по меньшей мере одна его книга, «Платоновские мифы» [356] , тесно к нему примыкает как по содержанию (подчеркивая важность мифа), так и по стилю (приближаясь к «культовой» таинственности и гимничной интонации георгеан). Она была в целом довольно негативно встречена цехом (хотя и не всеми: Гадамер всю жизнь оценивал ее очень высоко). Он и сам впоследствии высказывался о книге отстраненно и критично. Но тем не менее готовил в 1938 году 2-е, слегка дополненное, ее издание, которое тогда не увидело свет. Примечательно, что в лаконичном, в несколько строк, предисловии к нему он говорит: «Это эссе было обусловлено своим временем, и в этом ничего изменить невозможно. В его оправдание можно сказать, что в 1920 году, когда оно было написано, скорее платоновский миф представлялся обойденным вниманием в пользу логоса, чем наоборот» [357] . Заметим в заключение, что Райнхардт много размышлял о методе и об истории наук о древности, осуждая, в частности, их непомерные претензии – как на истину, так и на влияние. Георгеанцы любили цитировать его фразу из начала «Платоновских мифов»: «Наивысшее, на что способен ученый – раскапывать королевские кости» [358] .