С Сарычем на руках Микула направился туда, где сбоку большого скального обломка, заваленный по колени камнями, лежал стражник. Его левая рука сжимала лук со спущенной тетивой, на правой три пальца были расплющены в лепешку, однако он смог натянуть лук и пустить стрелу лишь уцелевшими большим и указательным пальцами. В том, что стражник мертв, сомневаться не приходилось — прорвав кольчугу, из его груди торчал конец вонзившегося в нее острого камня, а левая половина черепа была на треть снесена, по всей видимости, обрушившимся на него потолком пещеры. Но Микулу поразило лицо мертвеца — на нем была улыбка. Самая настоящая широкая, довольная улыбка, словно погибший в последний миг перед смертью радовался. Может, она действительно наступила мгновенно и на лице мертвеца запечатлелось выражение, бывшее на нем до смерти? Однако, по словам казаков, этот стражник всего минуту назад выстрелил из лука, значит, он умер не от обвала. В таком случае его раны и напряжение, связанное с натягиванием тетивы изуродованной рукой, оставили бы иной след на его лице. Но возможно, это была радость по поводу успешного выстрела?

— Микула, душа-оборотень еще в теле стражника, — возбужденно проговорил Сарыч. — Смотри, она смеется надо мной! Тело полуязычника-полумусульманина Ичкера не смогло победить тебя, зато тело мусульманина-буртаса покончило со мной. Душа-оборотень знала, что я пожелаю увидеть своего убийцу, и дождалась меня, чтобы насладиться моим поражением. Но она сделала ошибку — желание продлить торжество победы обойдется ей дорого: моя душа неотступно станет преследовать ее и не позволит больше творить черные дела, в том числе свести счеты с тобой…

Сарыч смолк, вздрогнул всем телом, его приподнятая голова резко опустилась. Всмотревшись в его лицо, Микула понял, что казак мертв. И тотчас нечто невидимое, словно внезапный порыв холодного ветра, пронеслось мимо Микулы, заставив затрепетать пламя факела в руке стоявшего рядом казака. Пламя не успело выпрямиться, как сотника снова обдало холодом, и огонь факела опять отклонился в сторону.

— Что это? — недоуменно спросил казак с факелом у стоящего рядом товарища. — Неужто летучие мыши? Но они здесь никогда не водились. Да и летят они не на огонь, а от него.

— Даже если это они, почему от них несет таким холодом? — вопросом на вопрос ответил тот. — Меня до сих пор бьет озноб.

Микула молчал: он вспомнил, как точно так же его обдало холодом на берегу горного ручья, когда Сарыч прикончил пытавшегося убить Микулу Ичкера. Неужели сейчас мимо них пронеслась вначале душа-оборотень Арука, а вслед за ней душа Сарыча? Впрочем, это дело богов, а Микуле надлежит выполнить предсмертную просьбу своего бывшего боевого товарища.

— Тело Сарыча возьмем с собой, — приказал Микула старшему из казаков. — Оно возляжет на первый священный погребальный костер вместе с павшими в бою русичами.

На эту небольшую поляну в глубине леса Свенельд приходил, когда ощущал необходимость побыть одному. Сюда не долетал шум расположенного на берегу Днепра лагеря его дружины, здесь он был избавлен от созерцания порядком надоевших лиц ближайших сподвижников, в этом укромном уголке русского леса он мог остаться наедине со своими мыслями. А ему было о чем подумать, особенно после сегодняшнего утра, когда в лагерь нежданно-негаданно пожаловали из Киева верховный жрец Перуна, христианский священник Григорий и по пути к древлянам остановился на несколько часов отдохнуть один из вернейших сотников князя Игоря, а теперь его жены — Рогдай.

Присев на сваленное ветром дерево и обхватив голову руками, Свенельд погрузился в тягостные размышления. Не сделал ли он роковой ошибки, не начав действовать сразу, как только сутки назад получил тайную весть из Киева, что войско великого князя потерпело серьезное поражение в сражении с хазарами у переволоки на Саркел-реку? Может, f тот же день или на следующий надлежало выступить похо дом на стольный град, объявив дружине, что в столь опасное для Руси время во главе державы не может находиться женщина, мало что смыслящая в военном деле и потому не способная предотвратить нависшую над державой угрозу? А еще лучше, во избежание возможных столкновений с русскими дружинниками и киевскими горожанами, нужно было заявить, что правительницей Руси остается великая княгиня Ольга, а он, ее главный воевода Свенельд, берет в свои руки лишь верховную военную власть, дабы вороги, вздумавшие воспользоваться ослаблением Руси, не могли причинить ей вреда. Став же единоличным и полноправным вершителем судеб дружины, Свенельд вначале убрал бы из нее неугодных ему воевод и тысяцких, а затем, лишив Ольгу какой-либо существенной опоры в дружине, низвел бы ее до положения, которое при покойном князе Олеге занимал Игорь, лишь на словах числившийся законным властителем Руси.

Отчего же он не повел свою дружину на Киев ни в тот день, когда получил весть о поражении войска Игоря в хазарской земле, ни вчера вечером? Оказался слаб духом или не был готов к подобному развитию событий? Ни то, ни другое — с самого начала похода он предусматривал любой его исход и был намерен действовать решительно и без промедлений при всяком благоприятном для себя стечении обстоятельств. Но оказалось, что желанный для него ход событий на далеком Каспии или Итиль-реке вовсе не связан с успешным осуществлением его сокровенных замыслов на Руси.

Во— первых, из пришедших на Русь вестей следовало, что великий князь, главный воевода похода Асмус, ярл Эрик остались в сражении живыми и с уцелевшими воинами продолжили плавание вверх по Итиль-реке. Это значило, что, двинься Свенельд на Киев, это будет мятеж против великого князя Игоря, временно отсутствующего на Руси, а не против его жены. А поскольку все викинги наравне с русскими дружинниками давали клятву на верность великому князю Игорю и измена ей каралась не только княжеским, но и небесным судом, многие из подчиненных Свенельду воинов не захотели бы стать клятвопреступниками и нести ответ перед Одином, а поэтому отказались бы от похода на Киев при живом Игоре, где бы он ни был.