Король опять зашагал по комнате; всякий раз, проходя за спиной Оливера, он бросал на него искоса быстрый испытующий взгляд. Мейстер чувствовал этот взгляд по тому, как всякий раз слегка замедлялись шаги короля, и стоял, не двигаясь. Вот король остановился у окна лицом к врывавшимся в него лучам солнца, не оборачиваясь, начал тихо:

— Мне больно, Оливер, что сегодня ты не так прямодушен со мной, как я с тобой. Возможно, что у тебя есть на то свои причины: но, смотри, остерегайся, как бы я не подверг наши отношения роковому испытанию.

Он быстро обернулся и поймал мятежный взгляд Оливера; не будучи в состоянии победить этот взгляд, он поник головой.

— Оливер, — снова заговорил король, и его голос немного дрогнул, — ты первый, кто мне угрожает и кого я, однако, не обезвреживаю. Будешь ли ты мне за это благодарен?

— Да, — ответил подавленный мейстер.

— Ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?

— Государь, вы думаете, что я смолчал бы, если бы знал это или хотя бы предполагал?

Король приблизил свое лицо совсем вплотную к лицу Неккера, по лбу которого пошли красные пятна; потом он прошептал:

— Да, друг Оливер.

Мейстер закрыл глаза, чтобы не упасть на колени и не сознаться под пронизывающим и всезнающим взглядом государя.

— Ваше величество, — сказал он беззвучно, — неужели за моими честными, благоразумными и естественными возражениями можно заподозрить какую-то нарочитую осведомленность или злой умысел?

— Да, друг Оливер, потому что ты умен.

— Ваше величество, — простонал Неккер, — при чем тут ум?

— Этого я не знаю, Оливер; но я знаю, что, начнись наш разговор иначе, ты нашел бы другие ответы.

Король отвернулся и медленно пошел к двери. Тут он остановился и, держась за дверную ручку, спросил через плечо:

— Оливер, мой друг, ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?

Неккер с серым, окаменевшим лицом проговорил сквозь зубы:

— Нет, ваше величество, не думаю.

Король распахнул дверь.

— Пойдем, побрей меня, — приказал он.

Оливер последовал за ним в гардеробную. Одна из стен небольшой комнаты была занята огромным, великолепно граненным зеркалом, полученным в подарок от Венецианской республики в те дни, когда Людовик водил еще дружбу с ее союзником — герцогом Савойским [24] , своим гостем, а не с миланским герцогом Сфорца [25] . Король сел на стул о трех ножках с низкой спинкой, развязал шейный платок и откинул голову назад; его веки казались опущенными; но через ресницы он видел в зеркале каждое движение брадобрея, который со спокойным лицом взбивал мыльную пену в серебряном тазу. Когда лицо Людовика было намылено, губы его дрогнули под белой пеной, словно от беззвучного смеха. Мейстер ловко и привычно правил бритву.

— Мы в хорошем настроении, — сказал король, не открывая глаз. — Мы желаем сегодня вечером быть веселыми, мы желаем видеть около себя веселых людей.

Оливер подошел с бритвой и мягко наклонил голову короля набок.

— Оливер, к ужину ты пригласишь трех моих куманьков.

Брадобрей кивнул утвердительно и скользнул бритвой около щек и подбородка короля. Людовик сказал, почти не открывая рта:

— Но лишь толстый Бон бывает весел, когда напьется. Тристан становится нем, а Балю пошл. Оливер, ты будешь четвертым.

Король некрасиво вытянул губы, когда мейстер стал брить ему подбородок.

Он снова проворчал все еще с закрытыми глазами:

— Однако ты в плохом настроении, мой друг, а потому мы желаем, чтобы ты… — тут король открыл глаза, — мы желаем, чтобы ты привел свою жену, Оливер.

На одну секунду бритва остановилась около самого горла; король взглянул на Оливера, тот до крови прикусил себе губы. Людовик спросил совсем тихо:

— А что, разве так трудно перерезать глотку, друг мой Оливер?

И, говоря так, король улыбнулся. Оливер наклонился немного вперед с лицом неподвижным, как будто глухой.

Острие бритвы нежно скользило вверх по щеке.

Наступил вечер. Парило как перед грозой. Нервы людей были напряжены, как и тяжкий синий слой воздуха над ними. Только король казался бодрым, прекрасно настроенным и словно не ощущал давящей атмосферы; так же был он равнодушен и к жуткому, почти обидному спокойствию Неккера, которым тот прикрывал свое бешенство. Или спокойствие этого человека было лишь хитрой маской беспомощной души, которая колеблется между противоположными чувствами и тяготениями, вынужденная остановиться на каком-нибудь выходе? Или было оно честным выражением принятого внутреннего решения? — Людовик этого не знал; он укрылся за своей веселостью, чтобы, не выдавая своего любопытства, наблюдать за другим. Оливер в свою очередь загородился, как стеною, тактом, серьезностью, сдержанностью и не особенно искренним смирением.