Когда Неккер, попросив разрешения пойти переодеться и предупредить жену, уже выходил из комнаты, пятясь задом с совершенно не требуемой и неприятной церемонией, Людовик не смог больше скрывать свое сомнение. Он позвал его обратно. Оливер остался стоять в двери с опущенной головой и висящими книзу руками; король жестом привычной доверчивости, не особенно удавшимся ему на этот раз, подозвал Оливера поближе. Мейстер молча, с учтивым лицом повиновался.

— Оливер, — сказал король скороговоркой и, протянув руку, дружелюбно провел по черному бархатному камзолу брадобрея, — когда ты еще не предполагал возможности конфликта между нами, ты рассказывал мне из своего прошлого кое-какие интимные штучки, которые сегодня ты, пожалуй, с охотой предал бы забвению. Но у меня прекрасная память. А потому, если твоя жена ни с того ни с сего заболеет лихорадкой, например, то это будет для тебя много хуже, чем для нее даже двойная доза твоего декокта; кроме того я присмотрюсь, не носит ли внешность дамы следов твоего флорентийского уменья гримировать. — Он тихо засмеялся, некрасиво складывая свои толстые губы, и продолжал:

— Под этим я подразумеваю уродование наружности, мейстер Неккер, приукрасить же даму я тебе, конечно, не запрещаю.

Оливер издал почтительно угодливый придворный смешок.

— Вашему величеству угодно шутить.

— Убирайся к дьяволу, — крикнул Людовик со злобой.

Оливер, стоя в дверях, отвесил глубокий поклон:

— Дьявол идет к своей дьяволице, ваше величество.

Но он был другим, когда тихо и ни на кого не глядя, пробирался по сумеречно-печальным, каменисто-серым переходам дворца; он был потрясен, охвачен глубоким отчаянием. Ибо он знал, что грядущая судьба, которой он, быть может, будет повелевать, не прервет трагической нити настоящего, а лишь в лучшем случае отомстит за уже содеянное. Ему казалось, что неотвратимую эту скорбь нельзя ни перенести, ни, пожалуй, даже понять, и потому он чувствовал себя слабее, чем когда-либо прежде.

Когда он вошел к себе в дом, он был наружно опять спокоен; но Анна испугалась при виде его расстроенного лица.

— Что случилось, Оливер? — спросила потрясенная женщина.

Он нежно взглянул на нее и поцеловал.

— Игра будет очень серьезная, Анна, моя дорогая жена, — сказал он грустно, — от меня требуют очень высокую ставку.

Взглянув на него с огорчением, она почувствовала, как он потрясен; она еще ни разу не видела его таким расстроенным и потому поняла, что отчаяние это касалось не его лично, — ведь он никогда не сдавался без боя, не отступал ни перед каким жизненным затруднением; инстинкт любви подсказал ей сразу, какого рода была ставка и непосредственно грозящая опасность.

Однако она задала ему только один вопрос:

— Ты раскаиваешься, Оливер, что приехал сюда?

— Быть может, я раскаиваюсь в том, что мы приехали сюда, — отвечал он с тяжелым вздохом. — Ах, Анна, — быстро продолжал он, как бы защищаясь, — это трудный и бесполезный вопрос. Ведь этот демон сидит уже так глубоко во мне или я в нем, что еще вчера, еще сегодня утром я нашел бы подобный вопрос бессмысленным, теперь же могу дать на него только бессмысленный ответ.

Вдруг он откинул голову назад, сжал виски кулаками и зарычал, как раненое животное.

— Это моя вина, — стонал он, — это моя вина! Я был слеп, я был глух!

Анна побледнела и с расширенными от ужаса глазами отшатнулась, вся дрожа.

— Оливер, — спросила она беззвучно, — Оливер! Ставка — это я?

Неккер взглянул на нее; его лицо было искажено, но глаза уже стали жесткими. Анна тихо и с нескрываемой скорбью простонала: «Великий боже!» и, всхлипывая, тихо опустилась на стул. Оливер закричал:

— Ты не должна плакать, Анна! Иначе у тебя будут красные глаза!

Женщина вскочила, как будто ее ударили. Она бросилась к мужу и встряхнула его за плечо.

— Оливер, — задыхалась она, — Оливер, ты сам хочешь того, чего он хочет?

Он покачал головой с такой болезненной, с такой душераздирающей улыбкой, что Анна закрыла глаза и прижалась к нему.

— Он хочет того, чего я не хочу, — тихо заговорил Оливер, — но ведь он мой король, мой повелитель. И, в конце концов, чего он хочет? Он хочет весьма немного, Анна. Он делает нам обоим честь приглашая нас сегодня вечером откушать за его столом. Вот и все. Разве это много, Анна? Ну, так вот сейчас мы приоденемся и наведем на себя красоту, Анна!

Они пошли в спальню. Когда Оливер увидел ее молодое тело во всей его прекрасной, невыразимо знакомой наготе, он раскрыл свои объятия, как бы желая обвить ее. Но он не приблизился к ней, и она, неподвижная и словно пришибленная, осталась в своем углу.

— Анна, — прошептал он, и его руки медленно и как бы безнадежно опустились. — Анна, твой дух — от моего духа и таким он останется; твое тело, это тело моей любви, и его могут у меня отнять; Анна, если его возьмут…

Он прервал себя и стал одеваться, тщательно и медленно. Анна, устало следившая за его лицом, видела, как оно становилось все холоднее, все жестче. Потом Оливер деловито осмотрел жену; на ней был тяжелый наряд из желтой узорчатой парчи флорентийского покроя, любимого мейстером: платье с узкими длинными рукавами и шнурованным корсажем, поверх него спереди и сзади падали пышные полосы накидки, которая, раскрываясь от плеча, давала возможность видеть строгий контур ее тела; на голове у нее был рогатый чепец горожанок, с которого на спину спускался шейный платок. Она была похожа на прекрасную картину Гирландайо [26] . Оливер, кивнув одобрительно головой, скривил лицо в зверскую гримасу и сжал ей руки.

— Анна, — шепнул он ей на ухо, — если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…

Она слегка вскрикнула, — так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.

В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.