Шрифт:
– А мои уроки?
– А ваши, поручик, отрада для тела и разума.
– Ты мне льстишь, малыш.
– О нет, ни в малейшей степени. После наших уроков я чувствую, как становятся сильнее руки и ноги, как свежесть омывает разум, утомленный чтением или письмом. А после наших бесед о мире вокруг я понимаю, сколь мало знаю, сколь много может дать книга, но сколь важно увидеть мир своими глазами.
«А вот до этого, малыш, тебе не дорасти никогда. Хорошо бы, чтобы ты об этих своих чаяниях и говорил-то поменьше. Не всем, а лучше бы вообще никому…»
– Однако, – между тем продолжал Иван, – думается мне, что увидеть мир своими глазами мне не суждено. Вряд ли мне позволено будет увидеть даже Холмогоры, которые лежат прямо за забором. Ведь я царь, ссыльный, опальный. Меня держат под замком и никогда не выпустят на волю.
«Ох, вот как тут не поверить в провидцев да ясновидцев? Кто проболтался?»
– Откуда ты знаешь, Ванечка?
– Третьего дня слышал разговор за воротами…
«Ох, наплачутся они у меня, ох нашагаются, ох, землицы-то поедят, болтуны…»
– Не обвиняйте своих солдат, поручик. То две какие-то женщины разговаривали. Солдаты молчат. Однако же все это ни к чему – я давным-давно знаю, что рожден царем, что царство мое – Русь бескрайняя. Знаю, что правит сейчас узурпатор кровавый, но придет и мой черед, когда узурпатора я смещу от того дня до самой своей смерти буду править мудро и справедливо, как то дедами нашими заведено было.
Вяземский поежился – он ни в привидения, ни в черта, ни в бестелесные голоса не верил. Особенно после встречи с войсками Надира, кои и сами выглядят похлеще та пострашней любого черта. Однако сейчас ему стало так неуютно, словно за спиной спряталось не одно, а целая ватага привидений – да привидения сии маленькому Ванечке прекрасно видны.
«Узурпатор кровавый… Ну, так можно о ком угодно сказать, особенно ежели запомнил он разговор матери с отцом. Пусть прошел не один год, однако же, говорят, детская память – штука страшная…»
– Мудро и справедливо, Ванюша?
– Мудро и справедливо, – кивнул мальчик. – Я так и матушке с отцом написал, пусть и ответа от них не дождусь.
– Что написал?
– Что аз есмь царь, что править буду непременно, что они смогут гордиться мною, пусть и не узнают сначала… Написал, что жизни самой не пожалею, но на трон взойду да узурпатора уничтожу.
Свести с ума, чтобы спасти
– До устья Двины ста двенадцать верст! Вокруг десяток островов, больше сотни домов, приют, собор, церковь, лавки… И неужели не нашлось ни одного мальчишки семи или восьми лет?
– Ты забыл еще о том, что улицы в городке длинные, извилистые, на версту добрую тянутся, а то и на две версты! Да только народ детишек своих любит, за ними присматривает да охальничать пришлым не позволяет. Хоть и россияне, но не безумцы же, не тати какие…
Корф немного остыл – что-то в словах собеседника натолкнуло его на новую мысль, но она пока не оформилась.
– Ну пусть будет так, – камергер Корф опустился на скамью. – Так, говоришь, растет смышленым да сильным?
– Я бы сказал, барон, пугающе смышленым. Он прекрасно осведомлен, кто он такой, хотя никто, я сам проверил это трижды, никто из охраны ни разу не сказал ему ни слова. Книги читает быстро, пишет отменно грамотно, отец Феофан на него нахвалиться не может. Поручик Вяземский, что занимается с мальчиком гимнастикой и бегом, не раз говаривал, что несколько боится своего ученика. Не из-за сил или умений – поручик войну прошел, а именно этого самого всеведения боится. Если к мальчику обращаешься «Григорий», как велено, он смеется в лицо и говорит, что он царь Иоанн и не след его называть чужим именем. Хотя, это тоже его слова, родится еще на свет Григорий, который для России сделает немало хорошего да еще более дурного. Хотя это и не он.
– Однако же…
– Да-да, барон. Нельзя сказать, что мы балуем нашего узника. Однако же служба здесь людей моих на два лагеря поделила: одни считают мальчика провидцем, царем и пойдут за ним в огонь и в воду. А другие, напротив, утверждают, что он душевно болен, что болезнь сия неизлечима и место ему в приюте…
Собеседник заканчивал свою речь, но камергер Корф уже знал, на что его натолкнул этот рассказ.
– Ты говорил, что здесь, в Холмогорах, есть приют…
– Есть, и приют есть, и странноприимный дом.
– И для кого приют? Чьим попечительством живет?
– Сирые да убогие на излечении, душевнобольные тоже есть. Опекается им губернатор Архангельский, щедро заботится, чтобы бедняги ни в чем отказу не знали. Сказывают, в год пересылает для нужды приюта цельных тыщу рублев ассигнациями…
– Ох, и щедро… Должно быть, богат губернатор-то Архангелогородский?
– Да уж не беден. Особливо теперь стал, когда на содержание Брауншвейгов казна ему пятнадцать тысяч рублей да золотом, а не ассигнациями платит.