Вторая: «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».

Третья; «Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам».

И, наконец, четвертая: «Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину».

Далее следует вполне закономерный вывод: «Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог

Из этого следует, что пора кончить отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».

После выхода этого приказа, как подчеркивает Ю.В. Рубцов, «репрессивный аппарат заработал без промедления. Во исполнение сталинского приказа нарком юстиции СССР и Прокурор СССР 31 июля 1942 г. издали директиву № 1096, в которой содержалась квалификация действий командиров, комиссаров и политработников, привлеченных к суду за, как говорилось в документе, «самовольное отступление с боевой позиции без приказа вышестоящих командиров и за пропаганду дальнейшего отступления частей Красной Армии», а также определялись сроки расследования этой категории дел.

Действия, заключавшиеся в самовольном отступлении без приказа, квалифицировались по ст. 58—1 «б» УК РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим, каралась высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества). Расследование по этим делам не могло превышать 48 часов. Пропаганда дальнейшего отступления квалифицировалась по ст. 58—10, ч. 2 УК (контрреволюционная пропаганда и агитация при наличии отягчающего обстоятельства — военной обстановки или военного положения — каралась расстрелом).

Военным прокурорам и председателям трибуналов предписывалось принять «решительные меры к оказанию командованию и политорганам реальной помощи к выполнению задач, поставленных в приказе народного комиссара обороны».

Приказ НКО СССР № 227 зачитывался во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах. С его содержанием в Красной Армии были знакомы, без преувеличения, все, и никто не мог сослаться на собственное неведение» («Штрафники Великой Отечественной»).

Согласитесь, что хотя приказа № 227 никто не отменял, однако в 1944 году он фактически не соответствовал обстановке на советско-германском фронте. Красная Армия наступала по всему фронту. И массовых отступлений, массовой трусости уже не было и быть не могло в помине. Отдельные же случаи явно не становились вопиющими…

На вопрос «Например, командир батальона не выполнил приказ, не взял высоту в атаке. Или командир стрелковой бригады, при штурме какой-то деревни полностью “истребил свои батальоны”. Как расследовались подобные трагические события?» Зяма Яковлевич Иоффе отвечает так:

«Прокурорское расследование таких случаев производилось только с санкции ВС Армии. В общевойсковой армии было два члена ВС (Военного Совета) и один из них курировал деятельность прокуратуры в своей армии. В случае с “комбатом, не выполнившим приказ”, обычно разбиралась прокуратура стрелковой дивизии, в которой все это произошло. А уровень командира бригады или дивизии, как я вам уже говорил, — это уже была работа прокуратуры армии, тем более, что в таких ситуациях обвинение основывалось на статье 193—17 — “потеря управления в бою” — серьезное должностное преступление. Но зря вы думаете, что за чрезмерные потери строго спрашивали.

Кроме случая с группой генерала Филипповского, в нашей армии я таких моментов не припомню. Ведь это же сразу “цепная реакция”: положили дивизию безрезультатно, кто виноват? — только комдив?, а где в это время был командир корпуса?, а куда смотрел командарм? Поэтому в частях нередко пытались скрыть ЧП и свои потери».

О том, кто приводил в исполнение расстрельные приговоры, З.Я. Иоффе говорит, что расстрельные приговоры приводил в исполнение СМЕРШ, для этого привлекались красноармейцы из «особистских комендантских взводов охраны» юга непосредственно оперуполномоченные ОО или СМЕРШа. Ответственность за исполнение приговора лежала на них. Но я лично не помню такого, чтобы, даже в первый год войны, расстрел мог быть произведен и комендантом трибунала дивизии или комендантом штаба обычной воинской части.

По закону, если речь шла о показательном, «демонстративном» расстреле, то было обязательным присутствие работника армейской прокуратуры.

Я один раз был на таком расстреле, «поставили к стенке» офицера—дезертира с поля боя, обвиненного по статьям 193—17 и 193—8а, и понял, что видеть такое еще раз не особо хочу, и попросил полковника Генина, чтобы он больше меня не посылал на подобные «мероприятия»».

Казнь командира 38-й стрелковой дивизии в своей книге описал А.З. Лебединцев: