— Ничего. Сейчас!

Она закрыла глаза, вслушалась в неслышимую ноту внутри себя, пропела, ища тон:

— Ля… ля…

Клещи принесли. Анна подтягивала струны, крутила, уцепив клещами, рояльные колки.

Елизавета Прокофьевна воскликнула:

— Боже, вы еще и музыкант! И — настройщик! А поэт-то какой! Сколько талантов в одном человеке! Валя говорит — вы еще и мать прекрасная!

Анна бросила клещи на стул.

— Мать я плохая.

— Не возводите поклеп на себя! У вас деток сколько, позвольте спросить?

Недолго думала.

— Четверо.

— Господи! Как вы их спасли-то всех… в такую-то годину тяжелую! Адову! Да вы герой!

— Я не герой. — Анна погладила струны рояля, как струны арфы, ладонью. Они прозвенели тихо: ручей прожурчал. — Я — лошадь. Меня заездили. Я смертельно устала. Я тут у вас… отогрелась душой… как в России… побывала…

«Не хватало еще зареветь. Корова».

Объятья Елизаветы Прокофьевны мягкие и теплые, Анна будто погрузилась в раздавшийся, пахучий, сытно-горячий шар свежего теста.

— Анна Ивановна! Вы превосходный музыкант! — Валя Айвазян еще переводила дух после «цыганочки». Мяла в пальцах кисти платка. — Вы — клад! Дина Кирова сказала мне, что дала вам телефон Прохора Шевардина. Вы Шевардину-то телефонировали?

Из Сент-Женевьев-де-Буа уезжали уже затемно. Автомобили мчались по шоссе навстречу, разрезая ночной воздух слепящими фарами. Валя молча вела авто, и Анна молчала. О чем говорить? Они побывали в России. На ледяном сколе русской льдины, что мчится по весенней реке. Вот растает льдина — и все старушки утонут в пучине.

Да ведь и они сами тоже утонут.

Но пока не утонули — плывут.

Может, и правда написать стихи о Христе?

Красные складки тяжелого бархатного занавеса «Гранд Опера». Красное знамя. Опять оно. Везде. И в Париже.

Франция, не ты ли выдумала знамя красное? Цвета крови людской?

Репетировали «Жизнь за царя». Падал красный тяжелый бархат по обе стороны сцены. На сцене голосили певцы, закрывали глаза, напрягали связки и животы. Антониду пела высокая девушка с высокой грудью. Ростом почти с Шевардина самого. Русская! Без акцента поет. Да они тут все русские, все солисты, кроме хора. Хор — из французят. Перевирают беспощадно русские слова. Шевардин настоял, чтобы оперу Михаила Глинки ставили в Париже на русском языке.

Анна беззвучно шла по мягким красным коврам Парижской Оперы. Сцена залита светом белых софитов. Жарко тут. По вискам потек пот. Анна ладонью лицо вытерла. Пахло пудрой, пыльным бархатом, актерским потом, духами. Впечатывала шаги, к сцене шла.

А там — Шевардин: грозный, громоздкий, громогласный. Рот откроет — все декорации зазвенят, затрепещут, обвалятся вот-вот!

Последнее действие. Анна оперу наизусть знала.

Шевардин раскинул руки. На распятого стал похож. Только — без креста.

— Ты взо-о-ойдешь, моя-а-а-а заря… Над ми-и-иро-ом свет пролье-о-о-ошь!..

Пел самозабвенно. Голос медом, маслом наполнял зал. Великий бас не замечал мрачную худую женщину в черном жакете и длинной безвкусной синей юбке, с горящими из-под челки глазами.

Нервничал. Не так поют певцы, дураки! Все не туда! Когда высокие ноты берут — дыхания мало из живота подают и тон понижают! Отсюда фальшь. Фальшь — не терпел!

— Пардон! Пардоннэ муа-а-а, месье, да-а-ам! Что вы меня пытаетесь обмануть! Нина! Ты недобираешь верхи! Маэстро, эй! — Подошел к рампе, над оркестровой ямой наклонился, захлопал в ладоши, останавливая реку музыки. — Не так быстро! Не тот темп! Медленней! Мед-лен-ней! Lento! Grave!

Все приседали почтительно, напуганно. Боялись гнева звезды.

В ободранном зипуне Ивана Сусанина Шевардин походил на медведя. Громы и молнии метал! Сейчас в красный занавес, как пес, вцепится — разорвет!

Анна одна не боялась. Цок-цок — к рампе каблучки: с ковра — по голому паркету.

Постучала костистой ладонью себя по груди: я тут, тут! Увидь меня!

Увидел. Ближе к рампе шагнул. Огни подсвечивали его снизу — гиганта, колосса. А внизу — у первого ряда партера — малютка, нищая побирушка.

«Точно, русская. И милостыньку сейчас у меня будет просить. Будто я — Крез, и у меня закрома денег».

— Я хочу…

— Нет денег! У меня сегодня нет денег! Ни для вас! Ни для кого!

В полнейшей тишине слышно, как хрипло дышит простуженная французская хористка.

Дирижер тихо постучал палочкой по пульту. Это означало: «Внимание, тайфун».

У Анны внутри стало черно и холодно: махнуть сейчас рукой — все вокруг обратится в лед. Ответить? Заплакать? Крикнуть: я не за деньгами пришла!