Шрифт:
— Наталья Левицкая. Она жена генерала Саблина.
— Мать вашу, жена генерала, — только и смог Игорь сказать.
Помолчал и еще спросил:
— А эту? Малявку? Щенка приблудного? Как звать?
Дуфуня разулыбался. Видно было — лелеет девчонку и холит.
— А, эту! Хулиганку? Да Мадо Туту!
— Ну имячко!
— Ты догадался — щеник она! Собачонка! Я ее во дворах на бульваре Распай нашел! Ходила и пела под окнами. Монеты ей бросали! И она — ловила, такая ловкая, стервь!
— Вы ей хорошо платите? Уж больно худая она.
— Плачу, как всем, — нахмурился цыган. — Конституция у ней такая!
Днем Игорь метался меж столов в Дуфунином цыганском ресторане; записывал в книжечку заказы, разносил блюда, выжидал на кухне, с подносом в крепких ловких руках, пока повар фирменное блюдо сготовит — и ему на поднос тарелки метнет. Быстро научился на вытянутых пальцах поднимать уставленный блюдами поднос — высоко над головой.
Дуфуня присвистывал, любуясь официантом новым: «Молодчик! Ловкач!».
Жалованье положил хорошее. Грех жаловаться.
За все Господа Игорь благодарил. Правда, с улыбкой: то верил в Него, то не верил.
Вспоминал, как отец, Илья Игнатьевич, байку рассказывал про композитора Бетховена: закончил Бетховен писать сонату «Appassionata» — и заставил набело переписать ученика, Франца Риса. Рис старательно переписал; на последнем листе рукописи начертал: «Закончено, с Божьей помощью!». И ушел. Бетховен явился домой с прогулки. Видит — нотопись на столе валяется. Прочитал надпись Риса. Схватил плотницкий карандаш и тут же нацарапал: «О человек, помоги себе сам!».
«Вот и я сам себе помогу. И все же не оставь мя, Господи!»
Днем и вечером — ресторан. Скачет, несется «Русская тройка» по Парижу кругами! И он — возница. Правит, гикает: э-э-эй, залетные! С ветерком! А ночью…
Ночь была его. Правда, иной раз Дуфуня по субботам и воскресеньям его и ночью просил послужить. Игорь соглашался. Много русских по субботам приходило; пили, пели. До шести утра сидели. А к семи — исчезали, тянулись к ранней обедне на рю Дарю.
Ночь — ему принадлежит, и — что лучше салона милой жабы Кудрун?
Его отдушина в рабочем Париже; его спальня и читальня, его Грановитая палата, его царские покои. Его мастерская, где он узнавал, как пишут портрет Жизни: красками крови, мазками вдохов и выдохов, босыми ступнями, объятьями, драками, спорами и примиреньями, ночными стихами.
Вчера Кудрун телефонировала ему. Голос ее, задыхальный, хриплый, как у портового грузчика в Буэнос-Айресе, узнал бы из тысячи. «Хигор, приходи завтра ко мне! Событие будет. Кутюрье явятся! Сам Жан-Пьер Картуш! А еще твои русские придут! Из Москвы прибыли! Поэт Милославски, зачастил он в Париж! Нравится ему тут у нас! И с ним — любовница его. Оригинальная дама, скажу тебе!»
Стэнли долго хохотала в трубку, вулканом клокотала.
Игорь выбрился досиня старой бритвой «Жилетт». В щеки можно было, как в зеркало, глядеться. Кривуле ничего не сказал. Работал в ресторане как во сне. Сон — столики с яствами; сон — поднос, и кренится, как Пизанская башня. Сейчас тарелки упадут, бокалы осколками взорвутся. Дуфуня рассказывал ему про бар Фоли-Бержер: «Там, братец, такие девочки! Сам великий Манэ их писал!».
Сон — папироса в углу рта. Сон длится, не кончается. Сменщик его пришел, лицо ладонями тер: ночь предстоит работать.
К Стэнли летел — будто крылья выросли. Люди из Москвы!
«Как же их Советы выпустили? Говорят, там строгости, жестокости, Европа для красных — хуже грязного нужника?»
Салон гудел, пчелиный рой. Сегодня оживленней, чем всегда. Сегодня — хрустальный блеск! Вон они, знаменитости мировые. И как получается, что тот, кто шьет вычурные платья, в которых нельзя и шагу шагнуть по улицам, гремит на весь свет? Игорь ничего не понимал в высокой моде. «Украшательство, ненужная роскошь, завитки рококо». Кудрун крепко ухватила его за руку.
— Фу, как пахнет табаком от тебя! Накурился впрок! — Подтащила его к высокому господину; широк в плечах, манишка струится белым водопадом, потный лоб, зубы голубизной отсвечивают: только из кресла лучшего парижского дантиста выпрыгнул. — Жан-Пьер, мой русский друг! Месье Хигор Конефф… месье Картуш!
Пожали руки друг другу.
— Очень рад.
— Очень рад.
«Господи, о чем говорить-то со звездой буду?» Язык отсох, мысли вертелись по кругу.
Мужчина, рядом стоявший, сыпавший французской речью, как мелкими семечками, внезапно обернулся резко. Шаг сделал, будто фехтовальный выпад.