— Я еще тебе устрою, конокрад недорезанный!

Ушел. В разбитое стекло врывался ночной холод. Дуфуня подошел к Туту. Потрепал за волосы.

— Ну, ну… Поди умойся.

Туту сунулась к Дуфуне — отблагодарить. Кроме поцелуя и объятья, она не знала благодарности. Целовала крепко, в губы. У Дуфуни свет померк перед глазами. Эта худая воблешка целовалась лучше всех его женщин!

Марьяна Романовна, из-под прищуренных ресниц, видела все. Рояль гудел под пальцами аккомпаниатора; ее оплывшее, как толстая свеча, тело вбирало густые вибрации и обертоны.

Старый цыган пошел на зов тощей девчонки, как не бежал ни к кому и никогда.

Эту ночь он переспал с Мадо.

Они оба остались до утра в ресторане. Марьяну Дуфуня отправил домой в такси.

Такси шелестело, пронзая тряским гремучим металлом ночные мертвые улицы. Марьяна Романовна плакала, забившись в угол сиденья.

Дуфуня поднимался на жилистых, еще сильных руках над изящной рыбкой, над деревянной статуэткой — не женщина билась и кричала под ним, а золотой осенний, истончившийся под ветрами лист. Комната за ресторанной кухней, и старый диван, и сам он старый, ни на что не гожий, а она слишком молодая. Огрузлый волосатый живот копной нависает над звонким ксилофоном девичьих, птичьих ребрышек. «Мне сто лет, а ей десять. Я поганец. Она сама соблазнила меня. Она сама виновата».

Когда оба утихли и отдышались, Туту поднялась на локте и тихо спросила Дуфуню:

— Месье Волшанинофф, а почему люди любят телами?

Дуфуня повернулся на бок. Серьга впилась ему в щеку.

— А ты меня любишь?

Туту молчала. Потом засмеялась.

— Я первая вас спросила.

За окном «Русской тройки» тек холодным голубым молоком тоскливый рассвет.

— Потому что умерли души.

Игорь заявился в Дом моделей «Картуш и друзья» рано утром. Еще никто не пришел на работу. Ему открыл консьерж. Указал на диван, обитый телячьей кожей: посидите здесь, хозяева скоро будут. Игорь дивился на необычайные плафоны, лампы, бра — освещенье роскошней, чем в Версале, у королей, подумал растерянно. Первым приехал Жан-Пьер. Увидел Игоря, подмигнул ему.

Игорь жадно глядел в окно на черный кадиллак. Из автомобиля вылезал месье Юмашев, одергивал пиджак, давал наказ шоферу. «Личные шоферы у каждого, вот как живут богатые». Приосанился: у модели должна быть безупречная выправка! Как у солдата.

«Я солдат на войне жизни. Я должен победить».

Обговорили условия. Когда Юмашев назвал цену Игорева оклада, сердце раскачалось на незримых качелях, сорвалось и ухнуло в пропасть.

«А как же Дуфуня?» — испуганно подумал. Все, Дуфуня Белашевич, родной, прости-прощай, голубь. Улетает твой верный половой, улетает!

К новой, непонятной жизни летит.

В коллекции «Восток есть Восток» модельеры готовили семь дефиле. В кабинете Картуша на стене висел самодельный плакат, сам кутюрье написал на плотной бумаге красными чернилами:

— Будешь выходить в «Колдунах Марокко», будешь Буддой в «Водопадах Японии». А «Мексиканское танго» буду вообще на тебя готовить, — жестко, как обрубил, сказал Картуш.

Юмашев набирал телефонный номер. Кабинет гудел голосами, мужчины и женщины входили и выходили, влетали и вылетали, как птицы. Безумная жизнь модельера; а все к чему? Чтобы развлечь, распотешить публику. То же актерство, тот же театр, только дороже стоит. В театре — тысячи франков, тут — миллионы. «Куда я попал? Смогу ли я? Колдун Марокко… с Маросейки».

— Я хорошо танцую танго, — сказал Игорь, не прекращая улыбаться.

— Я помню, — кивнул Картуш. — Поэтому и взял тебя.

Зачем она зашла в этот бар? Ноги сами занесли.

Огляделась. Вон свободное место. «Хоть раз в жизни отдохну… от семьи… одна».

Заволновалась: если что заказать — вдруг денег не хватит?

«Так посижу, посмотрю на народ».

Анна села за столик, расправив юбку, как гимназистка. За столиком уже восседал посетитель.

Старик, корявый как коряга, филин седой. С лицом, покореженным временем.

«Сильнее времени ничего нет. Гляди, он смотрит на тебя так завистливо. Ты — молодая. Еще молодая. Против него. Перед ним».

Старик скрюченным пальцем подозвал гарсона. Попросил вина. Уточнил:

— Да только не в стакане, а в кружке! В кружке!

Анна глядела на старика во все глаза.

И он глядел на нее.

Глазами — сражались. Глазами — любили.

Как это было знакомо ей.

«Все мои любови всегда — так. Издали. Глазами. Дыханьем. То, что сказано телесами — не то, что прошептано душою».

— Выпьете со мной, мадемуазель?

— Я мадам.

— Выпьете со мной, мадам?

«Какой странный французский. Точно иностранец. Нос горбатый. Щеки прочернелые. Араб?»