— Война! Война в Испании!

Это рядом с ним сказали? Это он сказал?

Это крикнул кто-то огромный, скалящий черный кривой рот, — чудовище?

Он не знал.

Разве куклы умеют говорить? Разве куклы умеют кричать?

Куклы, куклы толкутся, сбиваются в кучи, бьются друг об дружку в маленьком ящике, оклеенном веселой цветной бумагой. Мертвые куклы, а нитки живые. Привязаны к ручкам и ножкам. А где-то ножницы ржавые лежат: нити обрезать.

Так стоял, улыбался — с бокалом в руке.

И губы не разжимались — приклеились к зубам. И кожа облепила, натянувшись, череп. И кости руки держали хрупкое опасное стекло, и дрожали запястье и пясть. И глазные костяные впадины жгли, прожигали незрячие глаза.

В салоне Кудрун Стэнли — непривычно тихо.

Только табачного дыма больше, гуще, чем всегда.

Кудрун сегодня в черном платье. Кто умер? Умирают каждую секунду: война в Испании. И ее друг, ее большой, толстый, усатый, гигантский, великий друг сегодня едет на войну.

Да, Энтони Хилл едет на войну, и попробуй его остановить.

Вот он стоит у бильярдного стола и прощается с Кудрун.

Да нет, не прощается: просто так, кажется, разговаривает, болтает мило. Сигарета в оттянутой вбок руке.

Под бильярдным столом — чемодан. Он с ним поедет в Испанию?

Хилл наклонился. Схватил ручку чемодана. Вытащил из-под стола, будто вытаскивал на льдину — тонущего человека.

— Храни, Стэнли. Там моя жизнь.

Толстуха Кудрун пристально глядела на Хилла сквозь серое, густое марево дыма. Она смолить была горазда, не хуже друга своего. Толстая, насквозь прокуренная, милая жаба. И ножки-кегли. И ручки-ухваты. Он обязательно напишет ее портрет в новом романе; когда вернется.

Дай, Господи, вернуться.

— Поняла, Эн. Это рукописи.

— Да. Это рукописи.

— Ты знаешь, Эн, важнее рукописи ничего на свете нет.

— Да? — Он затянулся дымом. — А я думал, есть.

— Что?

— Любовь и рождение. И смерть, конечно.

— Ах, это. Ну так ведь это тоже рукопись.

Хилл поглядел непонимающе. Вдруг расхохотался.

— Чертовка! Я понял.

— Ну да, Эн, да! Рукопись Бога.

Ах, милая, рыбьегубая, неверующая Кудрун. Наверное, никогда в жизни не подносила руку ко лбу, чтобы перекреститься. Если она помянула Бога — значит, издали чует пулю. Его пулю.

Игорь стоял в углу. Тоже курил. Цедил красное вино. В одной руке сигарета, вино в другой. Тут сегодня все курили. Даже те, кто не курил никогда.

Дверь салона раскрылась, как голодный рот. Черный рот, беззубый.

— Туту! — крикнул Хилл радостно. — Туту, пришла меня проводить!

— Да, пришла, — выдохнула девчонка, подбегая. Запыхалась вся.

Энтони схватил ее за тощие, твердые плечи.

— Как, споешь мне напоследок?

— Я тебе и когда вернешься спою!

Давно ли эта пташка летала по дворам парижским, пела, задрав головенку, и ей в гаменскую шапку бросали монеты? Давно ли по ресторанам голосила? Гляди-ка, и приличное платьишко на ней! В салоне Кудрун ее приметил важный человек из Америки; он устраивал концерты лучших парижских музыкантов, а к Стэнли — так просто, на огонек зашел. В тот вечер у Стэнли толклась жалкой мошкой Туту, чудила, дергала плечиками, бегала вокруг бильярдного зеленого стола с криками: «Ребята, а дайте я кием двину! Ребята, а дайте я попаду в лузу!». И наконец кто-то сел за рояль, а Туту рванулась, запела.

Запела, и тот американец дар речи потерял: у него на лице только глаза остались.

Бросился тогда к Туту, сгреб ее в охапку: да вы же находка, да я вам — выступленья… Туту слушала недоверчиво. Скалилась в беззвучном смехе. «Я?! В Америку?! Не врите!»

Все правдой оказалось.

Слишком рядом стояла слава.

Смеялась, обнажая в улыбке все зубы, им. Или — над ними?

Мадо Туту, Энтони Хилл. Хилл и Туту. В Париже о них уже говорят. В Париже их ищут; сплетничают о них. Новый рассказ Хилла в «Свободном голосе». Новый концерт этого дьяволенка, малышки Туту, в кафе де Флор! Не слыхали еще? Так услышите!

— Эн, ты едешь…

Он был такой громадный, а она — карликовое деревце.

— Я так решил.

— Тебе это нужно.

— Да. Мне это нужно. И не только мне. Чему-то еще. Знаешь…

Не договорил.

Туту обхватила Хилла обеими руками за талию. Прижалась головой к его животу. Она была ему ровно по пуп. Так смешно.

Игорь чуть не заплакал, видя, как Хилл гладит Туту по растрепанной голове.

— Я знаю, Эн.

— Туту! Спой мне.

— Валяй за рояль.

— А я играть не умею. Давай без рояля.

— Хорошо.

Туту выпрямилась. Забавно было глядеть на нее — куриная шейка, кудлатая головенка, закинутая к потолку, к знаменитой люстре Кудрун. Остров света! Золотая ладья! Время уплывает. О чем ты поешь, растрепанный воробей? Игорь слушал и не слышал. Не понимал слов. Он понимал — льется музыка, песня, и она живет, и она еще жива. Еще жива! Пожалуйста, пой, Туту, пой, пой всегда, ты-то, ты-то не умирай…

«А кто умирает? Пока все живы».

Все еще живы, все еще живы, все…

Когда Туту закончила петь — все молчали. И еще гуще табачного дыма стало.