Прикрыв дверь, он, щелкнув каблуками, представился:

— Владислав Огульский! К вашим услугам… — Не дождавшись ответа, предложил своей пленнице стул, потом сел сам и закурил. — Я понимаю, вы сейчас не очень ловко себя чувствуете, но что поделаешь, судьба распоряжается нами по-своему…

— Что я должна делать? — спросила Галка. — И вообще, зачем я здесь?

— Пока ничего. Сейчас вам принесут ужин. А затем устраивайтесь, отдыхайте. У нас здесь, к сожалению, не очень уютно, но тут уж виновата ваша власть, которая не позволяет нам пользоваться комфортом. Впрочем, насколько мне известно, на ваших заставах тоже особого комфорта нет, не так ли?

— Вы не ответили на мой вопрос. Я хочу знать, зачем я здесь?

— Всему свое время, — ответил Огульский вставая. — И не надо так волноваться.

— Н-но, н-но я не могу н-не волноваться! В-вы же понимаете!..

— Понимаю и сочувствую вам. Но зачем же так сильно? Вы даже стали заикаться…

— Я вообще заикаюсь! — Галка тоже встала. — А сочувствия мне вашего не надо! И от меня вы его не дождетесь, когда будете стоять перед пограничниками, как я сейчас стою перед вами!

— Надеюсь избежать этой участи. Пока, как видите, мой бог оказался сильнее…

— Вам ли говорить о боге, Огульский! Постыдитесь!.. Воюете с беззащитными женщинами!..

— Не такая уж вы беззащитная, — усмехнулся Огульский, того и гляди вцепитесь в меня своими прелестными коготками… Ну, пожалуй, хватит на сегодня. Сейчас вам принесут ужин. И приятных сновидений, прекрасная пани… — Он снова щелкнул каблуками и вышел.

После его ухода Галка не сразу пришла в себя. Нервное напряжение горячими струями заливало глаза, и она несколько минут почти ничего не видела, с трудом различала окружавшие ее предметы. А когда немного успокоилась, ощутила страшную тяжесть во всем теле и, вконец измученная, опустилась на стул. Она плохо соображала, что произошло, почти не помнила, о чем только что говорила Огульскому, и если бы ей сказали, что она кричала на него, она бы не поверила.

Она не слышала, как открылась дверь и вошел Яремчук с миской и кружкой, не видела, как он поставил их на стол, и только когда он хриплым, простуженным голосом произнес: «Покушайте, пожалуйста, горяченького, пани, трошки полегчает…», вздрогнула и перевела затуманенный, безразличный до этой минуты, а теперь настороженный, недоверчивый взгляд на него.

Яремчук, покашливая, переминаясь с ноги на ногу, вероятно, ждал, что она что-то ему скажет, о чем-то, может, попросит, но Галка молчала. А ему надо, очень надо было, чтобы между ними начался, завязался разговор. Его роль в банде резко возросла с ее появлением здесь. Если еще совсем недавно, после нескольких неудачных попыток использовать Яремчука в своих целях, Огульский в резких тонах выразил ему свое недоверие и пригрозил «списать в архив по ненадобности», то теперь по замыслу Огульского Яремчук должен был сыграть роль подсадной утки, умелым обращением и хитростью войти к жене офицера-пограничника в доверие, заставить ее работать на банду, конечно же не подозревая об этом.

Поняв, что разговора сейчас не получится, Яремчук сказал Галке, что зайдет попозже и заберет посуду, но она попросила ее больше не беспокоить. Яремчук надеялся, что при повторном заходе ему все-таки удастся вывести ее на разговор (Огульский торопил), попытался настоять на своем, сославшись на то, что «мысок и кружек у нас на всех нема, а хлопцам еще исты треба», но Галка резко отклонила и этот довод.

— Я хочу отдохнуть! Понимаете, отдохнуть! Я устала… еле держусь на ногах, и виноваты в этом вы! Так не тревожьте же меня больше сегодня… А «исты» вам и вашим «хлопцам» я бы вообще не дала, не заслужили!..

Яремчук про себя удивился гневу такой с виду «грамотной, неподходящей для кричащих слов пани», но вступать в перебранку, защищать себя и хлопцев не стал. Он знал, что за дверью стоит и слушает Огульский, вот пусть он и решает, что с ней делать…

— Добре, пани. Как скажете, пани… — прохрипел, он, пятясь от стола. — Извиняйте, пожалуйста…

Огульский встретил его понимающей улыбкой.

— Досталось и тебе на орехи. Да, с гонором дамочка. — И тут же подбодрил, похлопав по плечу: — Ничего, впереди у нее длинная, бессонная ночь, так что к утру, я уверен, она станет податливей. Жить, Яремчук, всем хочется, даже таким фанатичкам, одурманенным со школьной скамьи большевистской пропагандой. Но и тебе надо постараться: смекалку проявить, подход найти, доверие завоевать и прочее. И все это быстро надо сделать, за два-три дня, не больше. Я, конечно, тебе помогу, подскажу, но ты и сам думай, от тебя самого сейчас многое зависит. Понял?

— А як же… — не очень уверенно ответил Яремчук.

— Ладно, иди отдыхай. Да промочи на ночь горло чем-нибудь покрепче, а то хрипишь, как медведь, отпугиваешь дамочку. А тебе сейчас привлекательным кавалером надо перед ней выступать! — едва сдерживая ядовитый смех, заключил Огульский. Но когда Яремчук, шаркая своими тяжелыми сапогами, ушел, лицо главаря банды стало холодным, белесые глаза сузились и уставились в дверь, за которой находилась его пленница. Он, как и Яремчук, не ожидал от нее такого отпора, тем более что схватившие ее бандиты уверили его в полной ее беспомощности, в абсолютной неспособности к какому-либо сопротивлению. Они исходили из ее поведения при захвате и в пути, но, видимо, поторопились с выводами. Нет, Огульский не сомневался, что в конечном счете сломит ее, сделает послушным орудием в своих планах, но он рассчитывал на скорый и легкий успех, и потому ее поведение внушало ему опасение. О, он расправился бы с ней уже сейчас, если бы то, чего он хотел от нее, было уже в его руках! Расправился бы жестоко, по всем правилам и методам гитлеровских застенков. И, конечно, чтобы унизить ее, уничтожить и физически, и морально, он отдал бы ее, молодую, красивую женщину, своим изголодавшимся «рыцарям плаща и кинжала» на поругание. Он бы и сам не отказался полакомиться ее богатым телом, если бы не был их главарем, обязанным ради дисциплины и порядка сдерживать свои инстинкты, подавлять свои желания… Вот и сейчас Огульского так и подмывало открыть дверь и войти к ней, но он сумел взять себя в руки, в несколько затяжек выкурил сигарету, потом закрыл дверь на засов и пошел проверять своих людей, наружную охрану.

Галка слышала, как задвинули засов, понимала, что, если она им понадобится, никакие засовы ее не спасут, и все-таки от сознания того, что дверь не просто прикрыта, а закрыта, почувствовала себя уверенней, спокойней. Для пущей уверенности она могла бы вдобавок и забаррикадироваться, пододвинуть к двери стол и тумбочку, но не стала этого делать, не было сил.

А силы ей были нужны. Так уж устроен человек: каким бы безвыходным не казалось ему положение, он все равно не теряет надежды на спасение. Галка, честно говоря, и на чудо не рассчитывала, но и сдаваться на милость победителя не хотела. Всем своим существом она всегда отвергала несправедливость, боролась против нее, но никогда еще она не сталкивалась с такой вопиющей, наглой, откровенной, да еще имеющей прямое отношение к ней самой. Это вызывало в ней не только протест, это требовало от нее сопротивления. А для сопротивления нужны силы. И потому, подавив в себе чувство брезгливости, Галка начала есть. Она давилась, обливалась от жалости к себе слезами, но ела. И съела все, и потом осушила до дна всю кружку с уже остывшим чаем…