Капитан Орлов не хотел испытывать своего заместителя на прочность, однако чувствовал, что тот что-то недоговаривает, что встреча с Ищенко не успокоила его, а только обрекла на еще большие муки и страдания. В таком состоянии любой человек способен «наломать дров», а этого капитан Орлов допустить не имел права, поэтому, прежде чем отпустить Тамарова отдыхать, он сказал ему прямо и откровенно:

— Я знаю, Тамаров, о чем вы думаете. Вам хочется поскорее видеть жену живой и здоровой. Поверьте, нам всем этого тоже очень хочется. Но операция есть операция, и мы не можем отступать от намеченного плана. Отступить — значит сорвать операцию… Вам кажется, что мы уже сейчас могли бы помочь Ищенко. Ну, например, почему бы нам не подстраховать его, не пойти по его следу и не выйти прямо на банду большими силами? Но мы не можем этого сделать, потому что рискуем обнаружить себя уже в самом начале операции. А что это означает? Во-первых, мы подставим под удар самого Ищенко, а во-вторых, о нашем передвижении немедленно станет известно Огульскому, ведь бандиты наверняка держат под наблюдением всю местность, окружающую их основное логово. Сработает их так называемая связь по цепочке, банда переберется в другое место, а мы останемся «с носом», причем с двойным: не ликвидируем банду и не узнаем об объекте ее возможного нападения… Вот вам и ответ на тревожащий, как я догадываюсь, вас вопрос, почему нам нельзя торопиться. Выдержка, Тамаров, и еще раз выдержка — вот что от всех нас, и от вас в частности, сейчас требуется. Говорю это, понимая, как вам тяжело, и очень хочу, чтобы вы меня тоже поняли…

Капитан проводил Тамарова до его одинокой квартирки и с облегчением вздохнул, когда увидел на исхудавшем, почерневшем от горя лице своего молодого заместителя улыбку, в которой сквозь печаль, пусть неуверенно, робко, но пробивалась надежда. С надеждой человеку все-таки легче…

В полдень следующего дня, когда Петр Ищенко вышел на задание, на заставу с повинной явился Яремчук…

Галка, хотя и заставила себя заснуть в ту первую ночь в банде, спала плохо, тревожно и утром скорее очнулась, чем пробудилась от сна. Тяжелая голова раскалывалась от боли, и Галка оценила предусмотрительность Яремчука, жадно, до дна осушила оставленную им на столе кружку уже остывшего, но крепкого, сладкого чая.

Она ожидала, что утро начнется для нее с допроса, готовилась к этому, заранее твердо решила ни о чем, что она уже успела узнать и понять на заставе, не говорить, но никакого допроса не было ни утром, ни днем. Создавалось впечатление, что о ней просто забыли, и только один Яремчук продолжал исправно навещать ее и с услужливой, исключающей какую-либо с ее стороны резкость улыбкой предлагал ей «поисты». И она ела, понимая, что голодовка не в ее пользу, потому что надо беречь силы, но ни в какие беседы, которые он пытался с ней завести, не вступала.

А вечером к ней с недвусмысленными намерениями ввалились два подвыпивших бандита, и она, содрогнувшись от ужаса, беспомощно прижалась к стене и со страхом ждала, когда они на нее набросятся, зная, что кричать бесполезно, что никто не поможет. Но подоспел Яремчук и в настоящем кулачном бою отстоял ее, вытолкнул бандитов за дверь, после чего она уже просто не могла относиться к нему, как прежде, с холодом и презрением. «В сущности, — рассуждала она, — он ведь ничего плохого за то время, пока я здесь, не сделал. И, наверное, не хотел делать, если так яростно за меня вступился». Еще испытывавшая страх, не остывшая от переживаний, она не пошла дальше этих рассуждений, не стала, да и, пожалуй, не могла вникать в подоплеку происшедшего, лишь благодарила судьбу и Яремчука за спасение. А ему только этого от нее и было надо. В этом и состоял смысл разыгранной с ней инсценировки, автором которой конечно же был сам Огульский…

Дальнейшие события развивались столь же стремительно, сколь и пагубно для Галки, причем ход им под влиянием обстоятельств, находясь под впечатлением от случившегося, дала она сама.

Придя немного в себя, Галка потребовала встречи с главарем банды. Возмущенная, она хотела застраховать себя от повторения подобного инцидента. Но Яремчук сказал, что Огульского до утра не будет в бункере, и тут же добавил с грустью в голосе:

— Пан накажет хлопцев. И мне достанется за то, что не уберег вас, пустил их к вам.

— А вы не говорите ему ничего.

— Не могу. Он все равно дознается и тогда накажет еще злее…

И Галка опять поверила в искренность его слов, как поверила недавно в бескорыстность оказанной им помощи. Потому и спросила:

— Зачем вы здесь? — И услышала ответ, на который надеялась, которого ждала.

— Подневольный я, пани. Заставили служить…

Откуда ей было знать, что Яремчук не мог ответить иначе, потому что он тоже хотел и ждал от нее именно такого вопроса. Теперь, когда она задала его, ему легче стало играть свою роль, и он, плотнее прикрыв дверь, стал рассказывать о себе, о своей семье. Сказал, что Огульский держит его в капкане, что, если он не будет ему служить, «пан порешит и жену, и детей», что так уже было с семьями тех, кто сбежал из банды. А потом, убедившись в том, что исповедь его достигла цели, проняла собеседницу, шепотом заключил: — Но я все равно убегу. Не хочу, чтобы на мне была кровь безвинных людей. Пан задумал страшное дело…

Галка слышала от мужа, знала, что на счету Огульского и его банды много страшных, кровавых преступлений, какое же еще он хочет совершить?

— Говорите, Яремчук, говорите! — перешла она тоже на шепот. — Не скрывайте от меня ничего!..

— Пан хочет взорвать железнодорожный мост, когда по нему пойдет пассажирский поезд…

— Этого нельзя допустить! — едва сдержав крик, простонала Галка, а Яремчук, довольный произведенным эффектом, даже мысленно похвалил себя за это. Но вслух сказал, кивая на дверь:

— Тихо, пани, не надо так громко… А допустить такой грех, конечно, нельзя, потому и решил бежать…

Его так и подмывало пойти сейчас к Огульскому, похвалиться своей победой над неопытной, поддавшейся на провокацию женщиной, но он знал, что этого нельзя делать, потому что еще не довел задуманное до конца, да к тому же прикинул, что уход его мог вызвать у нее подозрение: не пошел ли советоваться с бандитами, как быть дальше. Он помнил наставление своего хозяина: обмани, вырви инициативу у противника и, не давая ему передышки, используй ее на все сто! И он использовал, тем более что противник-то был, мягко говоря, не шибко обученный, а точнее, вовсе не желавший обучаться коварству и шантажу. В то время как Яремчук вел свою хитрую игру, Галка искренне хотела ему верить. Она всегда искала в людях что-то хорошее, полагая, что плохими их делают обстоятельства. Но обстоятельства, считала она, изменчивы, как погода, стало быть, и люди соответственно могут меняться. Применяя эту свою наивную, покоящуюся на одном доверии теорию к Яремчуку, она пришла к выводу, что Огульский и его банда не успели, не смогли убить в нем все человеческое, хорошее, что все это под влиянием ситуации и проявилось сейчас, когда должно было совершиться кровавое преступление. «Да, конечно, — думала она, — Яремчук мог и испугаться, но не это главное, что заставило его открыть мне страшную тайну. Главное, что он не хочет участвовать в убийстве невинных людей». Еще не зная как, но страстно желая предотвратить задуманное Огульским, она с тревогой и надеждой ждала встречного предложения от Яремчука. И он его сделал: