Если бы я в начале своего учительского пути попала не в частную школу, а вот в такую государственную, я бы не стала работать учителем вообще. Знаете, почему? Потому что я бы не увидела ничего, кроме недоверия, притеснения, скрытой и явной ненависти вперемешку с тотальным равнодушием и, не успев разглядеть уникальности и лучших сторон этой работы, бежала бы оттуда куда подальше. Слава богу, так не случилось. А в частной школе я увидела хоть и не очень большие, но всё-таки хоть какие-то частички заботы, выражавшейся, например, в непрестанных разговорах учителей о детях и их проблемах, правда, зачастую эти разговоры плавно перетекали в сплетни о родителях учеников, других школах и многом другом. Явовсе не идеализирую частное образование, во-первых, потому что оно неидеально и, во-вторых, потому что оно платное, а значит, недоступно простым людям, а доступно лишь для детей из очень обеспеченных и богатых семей. Но если сравнивать все школы и детсады, в которых я сама работала и о которых слышала, — та частная школа была лучше всех остальных образовательных учреждений. Почему я оттуда ушла? Бич российских частных школ (как и других частных организаций) — это отсутствие трудовых гарантий и прав: серая зарплата, больничный за свой счёт, неоплачиваемый отпуск, точнее, отсутствие какого-либо отпуска и заработка в течение всех трёх месяцев летних каникул, отсутствие трудового договора, отсутствие педагогического стажа. Вот из-за этого всего я и ушла из частной школы, даже не подозревая, что есть вещи и похуже, которые встретились мне в государственном учреждении.

День в школе — это коловращение детей и учителей в погоне учителей за отрабатыванием уроков, за свежими сплетнями, в курилку, на дежурство, в туалет ещё надо успеть как-то попасть хотя бы раз за день; а учеников — за булочками в буфете, которых там всегда на всех не хватает, за одноклассником, которому хочется дать пинка под зад, и за всем остальным, несмотря на то, что предложение явно уступает спросу (ни то что не опережает его)… К завершению уроков у некоторых учеников при звонке с урока крышу сносит напрочь: они не видят и не слышат ничего, кроме своего желания бежать в столовку, или на улицу, а зимой в подсобку к школьному инженеру, где можно покурить, или поскорей схватить мобильный телефон и звонить кому-нибудь, слать эсэмэски, слушать музон или рубиться в плейстейшн. Это день, обычно начинающийся с того, что в вестибюле несколько учителей и/или представителей администрации школы стоят и проверяют сменку, а также дресс-код — форму одежды учеников («Деловой стиль»!). Естественно, проверяют через одного. А потому формально. Одного остановят, придираются к нему: «Где сменка, почему без сменки, иди вытирай ботинки, давай свой дневник»… В то время как другой такой же, без сменки, воспользовавшись случаем, спокойно проходит через кордон проверяющих. Всё это проистекает в постоянной ругани и препирании учителей с учащимися, оправдывающимися, вывёртывающимися, лгущими. Затем наступает утренняя встреча учителя с детьми уже в классе или у класса: ни «Доброго утра, дети!», ни улыбки (это вообще редкость, достойная страниц Красной книги). «Так, вошли, сели, тишина. Так, почему опаздываешь?» Всё это говорится таким металлическим, командным или весьма недовольным тоном. И потом весь день в школе царит та же казарменная атмосфера, которая убивает всё хорошее, что есть в человеке.

Будучи уже взрослым человеком с определенным психологическим иммунитетом и определенным порогом стрессоустойчивости, я чувствую себя некомфортно в пространстве современной школы: вокруг агрессия в различных формах и видах (и не я одна такая, многие учителя говорили мне о таких же своих ощущениях): крики, ор, дети обзывают друг друга, кричат друг на друга, дерутся, часто дерутся, толкаются, задевают друг друга, всё время демонстрируют не столько собственную крутость, которой ещё, слава богу, нет, а попытки её обретения, попытки самоутверждения за счёт другого, позёрства и похвальбы, и всё равно чем (поездками с родителями за границу, новыми игрушками и компьютерными играми, одеждой, «мобилой», папиной машиной и т. д. и т. п. — точнёхонько по образу и подобию взрослых). А где самоутверждение и ломания одних, там и ответные эмоции: обида, зависть, агрессия, чувство несправедливости, и всё это детское, обострённое, кипучее, иногда аж до пожара ярости и ненависти (слава богу, так же быстро и гаснущих, как возгорающихся). И со стороны юных начинающих снобов в окружении своей первой свиты — начинающих прихвостней, юных завистников и льстецов (чаще, конечно, невольных, не отдающих себе ещё в этом отчёта), и с ответной стороны — уязвлённых и строптивых, и со стороны других детей, так или иначе оказывающихся вовлечёнными в общие дрязги и конфликты, — со всех этих сторон происходит постоянное, непрерывающееся (за исключением редких бессистемных рефлексий редких учителей, и то уже только на последствия) ВОСПИТАНИЕ АГРЕССИИ, в виде непрестанных провокаций и ответов на них между детьми. Очень часто встречаются и самые крайние, опасные последствия такого «воспитания» (тотального преступного попустительства школы в воспитательном вопросе), которые высокому травматизму в школе не дают оказываться вопиющим только благодаря драконовским методам репрессивного поведения администрации школы. Что немногим лучше такой же агрессии детей, во многом (если не во всём) как раз и копирующих такое поведение у старших, т. е. у тех же учителей, создающих замкнутый круг в своём непрерывном процессе оплодотворения и воспроизведения этой опухоли, постоянной её регенерации. Например, большой травматизм на школьной лестнице, где и меня саму не раз толкали (я миниатюрная, невысокая, а многие подростки в два раза больше меня и вширь, и ввысь, прут напролом, по сторонам не смотрят, кто рядом идёт или стоит, толкаются или чешут прямо на тебя с уверенностью, что ты обязательно отстранишься и дашь дорогу). А я с тяжелой сумкой с тетрадками, с учебниками, с магнитофоном, руки заняты, тащусь в десятый раз за день вверх по лестнице, и тут оголтелые подростки несутся по лестнице, сбивая меня. Однажды кто-то даже плюнул, и попало на меня, не знаю, нарочно или случайно, но в любом случае оплевали.

Очень часто на бегу в класс, на очередной урок или за ключом я мельком замечала, и взгляд останавливался на лице какого-нибудь одиноко стоящего в коридоре юноши или девочки с очень грустными глазами. Ястала останавливать своё внимание на глазах таких учащихся, и у многих из них они оказались говорящими о глубоком одиночестве и печали. С такими же глазами они сидят на школьных концертах, когда на сцене кто-то старательно пытается рассмешить зрителей под громогласные комментарии учителя-ведущего: «Ну что, ребята, понравился вам этот номер, аплодисменты!» Я тут же в зале, среди зрителей, смотрю на этих ребят: они как сидели с понурыми, скучающими лицами или с выражением «как мне это всё надоело», так и сидят, машинально лениво аплодируя или даже не аплодируя. Ловлю себя на мысли: «Ой, да я, наверное, сама с таким же выражением лица сижу, надо бы принять более радостное выражение, так сказать, соответствующее заявленному праздничному мероприятию». Потом поглядела на лица других учителей, а они сами-то не особо стараются соответствовать: сидят с такими же равнодушными и скучающими, а кое-кто и недовольными лицами. Такой вот праздник школьной жизни на радость школьнику, по одобренному завучем сценарию, с многочисленными репетициями, с борьбой за право отрепетировать номер на главной школьный сцене (это разрешат не всем желающим), с усреднённо поставленными, одинаковыми выхолощенными голосами юных актёров.

Детям приходится выживать среди грубости, скрытой и явной ненависти, в конкурентной борьбе, борьбе за оценки, среди одобрения или порицания со стороны. И равнодушия, прикрытого крашеными фанерными и пластмассовыми декорациями… И главными арбитрами детей в этой их борьбе, их судьями со стороны являются… — кто? А судьи-то их кто?! Вот про тех, скучающих на концерте мальчишек, они скажут: «Да они вообще отмороженные какие-то». Нет, это неправда, они не отмороженные вовсе, они нормальные люди, каждый с целым своим внутренним миром (просто этот мир не высказан, не выражен, спрятан от окружающих), а скучают они на концертах, потому что концерты эти нередко действительно бездарные и скучные, и орущие громкими натянутыми голосами актёры под звуки оглушающей уши музыки из усилителей и колонок — не спасают положения. А еще потому, что в этих концертах обычно участвуют одни и те же детки — любимчики учителей, — а эти пацаны никогда не приглашаются к участию в таких мероприятиях. Их просто, как стадо баранов, пригоняют в актовый зал и сажают на лавки в качестве безгласных зрителей. Хлопотно же с ними. Тем, кому все эти дети — одни только хлопоты, лишние для них. А если и действительно хлопотно с некоторыми из тех, то только потому, что они сами чувствуют свою чужеродность и неприкаянность на этом «празднике жизни», чувствуют всё это требуемое от них позёрство, ненатуральность, формальность, от которых им тошно и хочется покурить и выпить пивка за углом.

Но никто у нас не ищет ниточек для распутывания этого огромного тлеющего и горящего клубка конфликтов и расстройств, печалей, скучаний, депрессий, агрессий, сдающих нервов, выражающихся в оскорблениях и слёзах из-за плохой оценки, из-за полученного подзатыльника и пинка или очередной ядовитой шутки одноклассника (это всё не какие-то мои придумки: это обобщение многих и многих конкретных случаев из жизни конкретных детей и подростков). Например, когда ты неожиданно слышишь от ребёнка, что его только что, утром, бил папа за то, что он медленно собирался в школу. Или когда восьмиклассник с налитым кровью лицом и текущими из глаз слезами, навзрыд, задыхаясь от рыданий, проклинает одноклассниц, жестоко и нарочно задевающих его слабости, надсмехающихся над ним при всех, выставляющих удобную жертву на всеобщее посмешище, для общего веселья. Я своим ученикам стараюсь говорить: «Почему вы так не любите друг друга: встаньте на место друг друга, задумайтесь хоть на минутку, что чувствует тот человек, которого вы обижаете, даже не давая себе в этом отчёта. Вы посмеялись и через минуту забыли, а тот человек будет переживать весь день, иногда и дольше, от пережитой обиды». Маленькие ребятки это понимают, когда им объясняешь, а подростки уже далеко не все и не до конца понимают, потому что они уже зачерствели, привыкли к этой постоянной «агрессивной среде» и к постоянной борьбе за своё существование в ней (именно существование, а не жизнь — правильно люди назвали это явление, связанное со словами о постоянной борьбе). От учителей не раз слышала: «С ними говорить бесполезно: или с возрастом пройдёт, или не пройдёт, если бог ума и нормальных родителей не дал», — вот такие педагоги. Так и хочется на это сказать им: «Вот кому-кому Бог ума-то не дал, так это вам!» Зато покопаться в чьём-то грязном белье, каких-нибудь дрязгах, должных быть чьим-то сугубо личным делом, — на это всегда найдутся и желающие учителя, и их драгоценное время. Там они найдут применение.

Две девочки 7 класса подрались из-за мальчика. Казалось бы, тонкий вопрос, требующий мягкого, аккуратного разрешения либо вообще невмешательства со стороны общественности. Ан нет! Что предпринимают учителя? Приводят этих девочек с этим мальчиком в учительскую и заставляют их писать объяснительную записку на имя директора школы. Детям предлагают воспользоваться коллективным разумом и описать, что и как у них произошло. Дети сидят в странном противоречивом чувстве: им и стыдно и смешно от того, что им надо писать о своих амурных страстях директору школы, да ещё на глазах учителей, находящихся в это время в учительской. Конечно, дети стыдливо похихикивают, пряча за этим свои смешанные чувства, отравляя самые светлые из них за напускной циничностью и грубостью, в попытках спрятать их поглубже от показного морализёрства и бестактности взрослых. Вперемешку с жутким смущением и пытаясь прикрыться подростковым «а чё?». Вот так сидят и пишут невесть что (двое надиктовывают, третий записывает). А у меня в это время окно было (нет урока), и я зашла в учительскую тетради проверить. Став невольным свидетелем, я стала наблюдать за всем происходящим и в мыслях поставила себя на их место и подумала: а что бы я написала, оказавшись на их месте, — понятия не имею, может быть, я и вообще бы отказалась писать (если бы хватило духу). Вот они всё сидят за столом, посмеиваются не очень-то весёлыми смешками, смущенно пряча лица, и тут врывается завуч с напускной строгостью в крике о том, как они смеют смеяться, и какие они такие-растакие, а ну быстро написали и марш на урок. А я смотрю на это всё и думаю: страшное дело — ведь тут очередное моральное насилие, ОБЯЗАТЕЛЬНО ЧРЕВАТОЕ последующим разложением молодых людей. Во-первых, тут публичное препарирование таких глубоко внутренних противоречивых мучительных переживаний, убивающее трепетное, уважительное отношение человека к своим романтическим чувствам и чувствам других людей. Во-вторых, это дискредитация самого статуса объяснительной записки: дети так или иначе, пусть на подсознательном уровне, понимают, какую нелепицу они пишут, и так же на неосознанном или осознанном уровне они и впредь будут понимать, что написание объяснительной — это какая-то вынужденная ерунда, отписка, профанация! И если в будущем они совершат что-то действительно нехорошее, они уже не с чувством вины придут писать объяснительную, а с лёгким чувством обязаловки отписаться и легко избавиться от проблемы.

Зато там, где им надо, скажем, заминая серьёзный конфликт, проблему, дабы не выносить сора из избы, они, администрация школы, прикрывают на это глаза, не выносят на арену всеобщего театрального порицания. Там же, где ерунда какая-то или вопрос чей-то сугубо личный, — там они спешат вмешаться, потому что есть повод выставиться поборником морали, вспомнить и выставить напоказ свои (отсутствующие напрочь почти во всём) воспитательные функции, дескать, далеко не зря мы тут зарплаты получаем, вот… а то и вовсе просто поглумиться над кем-нибудь, развеяться после трудного дня за чужой счёт.