А Ив на это простенькое счастье Жан-Луи с Мадлен смотрел с презреньем и завистью. Малышка Дюбюк ни разу не обернулась к нему. Жозе — самый прожорливый в семье — забывал подкладывать себе на тарелку, но, как и Ив, осушал каждый бокал. На лбу его сверкали росинки пота. У малышки Дюбюк были такие глаза, что на ком бы она ни остановила взгляд, тому казалось: этот чудный свет сияет по его воле. Вот и очарованный Жозе положил в сердце своем, что сейчас пойдет погулять с этой девушкой.

— А вы до отъезда не посмотрите мое место голубиной охоты? Обещайте же!

— Это в Мариане? Вы спятили: туда же больше получаса пешком.

— Можно будет поболтать спокойно…

— Да вы уже довольно глупостей наговорили, с меня хватит!

И вдруг она обратила свои светозарные глаза на Ива:

— Какой длинный обед…

Ослепленный Ив чуть было не заслонил лицо ладонями. Он опешил и думал, что бы ему ответить. Унесли уже и пирожные. Ив посмотрел на мать: она забыла встать с места; с ней случилось забытье, как часто бывало при людях. Рассеянно глядя куда-то, она засунула два пальца под кофточку, и покуда кюре ей рассказывал про свои ссоры с мэром, она думала о смерти, о Божьем суде и о разделе имений.

Под дубами насытившихся мужчин ожидал кофе с ликерами. Дюссоль отвел в сторонку дядю Ксавье, а за ними с тревогой следила Бланш Фронтенак. Она боялась, как бы ее деверь не дал себя облапошить. Ив обошел дом и пошел по пустынной аллее к большому дубу. Стоило отойти совсем еще недалеко — и уже не были слышны раскаты голосов, не чувствовался запах сигар. Сразу же начиналась дикая природа: тут деревья не знали, что люди съехались на обед.

Ив перешел через канаву; он был немного пьян (но не так, как боялся, а выпил и вправду порядком). Его ожидала родная берлога, убежище: утесник, который в ландах кличут красильником, папоротники высотой в человеческий рост окружали и хранили его. То было место слез, запрещенного чтения, безумных слов, вдохновений; оттуда он взывал к Богу, там то молился Ему, то Его хулил. Много дней протекло с тех пор, как он сюда в последний раз приходил; уже вырыли в нетоптаном песке муравьиные львы свои крохотные ловушки. Ив взял муравья и бросил в одну из ямок. Муравьишка стал выбираться, но зыбкие стенки под ним осып'aлись, а чудище в глубине норы уже принялось раскапывать песок. Только-только муравей в изнеможенье достигал края, как вновь съезжал вниз. И вдруг он почувствовал: кто-то схватил его за ногу. Муравей бился, но чудище медленно утаскивало его под землю. Жуткая пытка! Кругом средь погожего тихого дня звенели кузнечики. Осторожно присаживались стрекозы; рыжевато-розовый вереск, весь в пчелах, уже пахнул медом. Иву была видна над песком только уже голова муравья да две в отчаянье бьющихся лапки. И, склонившись над этой крохотной тайной, шестнадцатилетний мальчик думал, откуда берется зло. Вот личинка, построившая западню; чтобы вырасти и стать бабочкой, ей надобно подвергать муравьев этой жестокой агонии; вот насекомое в ужасе рвется наверх из ловушки, падает, а чудовище хватает его… И этот кошмар — часть Системы… Ив взял сосновую иголку, откопал муравьиного льва — маленькую, мягкотелую, безобидную отныне личинку. Освобожденный муравей продолжил свой путь так же деловито, как его товарищи, и, видимо, не вспоминал о пережитом — потому, должно быть, что это было естественно, естеству сообразно… Но все еще оставался в своем гнезде из красильника Ив вместе с сердцем своим и страданием. И будь он хоть единственным человеком, еще дышащим на лице земли, его было бы довольно, чтобы разбить бесконечную цепь пожирающих и пожираемых чудищ: он мог ее разбить; одно малейшее поползновение любви ее уже разбивало. В жутком миропорядке вершила любовь благодатный переворот. Это таинство Христово и тех, кто подражает Христу. «Для этого ты избран… Я избрал тебя, чтобы все это расстроить…» Мальчик произнес вслух: «Ведь это я сам говорю» (и прижал обе ладони к повлажневшему лицу). С собой мы всегда разговариваем сами… И он попытался ни о чем больше не думать. Высоко-высоко в лазури, на юге, взлетела стая витютней, и он следил за ними взглядом, покуда не потерял из виду. «Ты знаешь, кто Я, — говорил внутренний голос, — Я, избравший тебя…» Ив склонился лицом до самых ног, зачерпнул горсть песка и швырнул ее в пустоту; в рассеянье твердил он: «Нет! нет! нет!»

«Я избрал тебя, и отделил от других, и отметил тебя знаком Моим».

Ив стиснул кулаки. «Это бред, — повторял он, — да я же и вина выпил… Оставьте меня, мне ничего не надо. Я мальчишка шестнадцати лет, подобный всем моим сверстникам. Я смогу убежать от своего одиночества».

«А Я всегда вновь создам его вокруг тебя».

— Разве я не свободен? Я свободен! — крикнул он.

Он встал, и тень его шевелилась на папоротниках.

«Ты свободен нести в мире сердце, сотворенное Мной не для мира сего; свободен искать на земле пищи, не тебе предназначенной; свободен желать утоления голода, который ничего не найдет по мере своей: все тварное не утешит тебя, и ты будешь метаться от одного творения к другому»…

«Я говорю сам с собой, — твердил мальчик. — Я такой же, как все; я всем подобен».

В ушах у него свистело; захотелось спать — он улегся на песок и подложил согнутую руку под голову. Жужжанье шмеля окружило его, потом удалилось и затерялось в небе. Восточный ветер принес запах хлебопечек и лесопилок. Он закрыл глаза. Мухи яростно налетели на его лицо, на вкус соленое, и он сонным движением отгонял их. Вечерние кузнечики не стеснялись засыпающего мальчика; белка спустилась с ближней сосны напиться из ручейка и пробежала совсем рядом с человеческим телом. Муравей — быть может, тот самый, которого он спас, — забрался ему на голень; за ним поползли и другие. Сколько времени нужно пролежать неподвижно, чтобы они дерзнули его обгладывать?

Его разбудила прохлада от ручейка. Он вышел из зарослей. Смола запачкала куртку. Он вытащил из волос запутавшиеся сосновые иглы. Туман с лугов понемногу захватывал лес, и был этот туман похож на дыхание живого существа в холода. Повернув в аллею, Ив столкнулся с матерью: она читала обычные молитвы. На парадное платье Бланш накинула старую лиловую шаль. Кофточку украшали кружева «совершенно прекрасные», как она обыкновенно говорила. Длинная золотая цепочка с морскими жемчужинами была приколота брошью: огромным вензелем «Б» и «Ф».

— Ты откуда? Мы тебя искали… Совсем не вежливо.

Он взял маму за руку, прижался к ней.

— Я боюсь людей, — сказал он.

— Боишься Дюссоля? Казавьейя? Ты с ума сошел, дурачок мой.

— Мамочка, они людоеды.

— Собственно, — сказала она задумчиво, — никаких объедков они не оставили.

— Ты думаешь, через десять лет от бедного Жан-Луи хоть что-то останется? Дюссоль его потихоньку сожрет…

— Все чепуху болтаешь! — Но в голосе Бланш была нежность. — Видишь ли, дорогой мой… Я очень спешу устроить Жан-Луи как следует. Его дом будет вашим домом; как только он встанет на ноги, я смогу спокойно отойти…

— Что ты, мамочка!

— Ну вот, видишь? Я и стоять уже не могу…

Она тяжело опустилась на скамейку под старым дубом. Ив заметил: она запустила руку под кофточку.

— Ты же знаешь: это не злокачественно, Арнозан сто раз тебе объяснял…

— Да, говорят, что так… А вот еще ревматизм в сердце… Вы не знаете, что со мной бывает. Приготовься к этой мысли, маленький мой: нужно приготовиться… Когда-нибудь все равно…

Он снова прижался к матери, взял в обе ладони крупное сморщенное лицо.