— У малышки горячка, — сказала Мадлен.

Она сидела у колыбельки. Бывшая деревенская девушка, переселившаяся в город, теперь располнела. Широкоплечая, с длинной шеей, она уже не выглядела юной. Может, она беременна? У основания груди вздувалась крупная синяя жила.

— Сколько?

— 37,5. Срыгнула все четырехчасовое кормление.

— Это ректальная температура? Тогда это не горячка, особенно вечером.

— А доктор Шатар говорит — горячка.

— Да нет же, он имел в виду температуру, которую меряют под мышкой.

— А я тебе говорю — горячка. Конечно, пустячная. А все-таки горячка.

Он махнул рукой и наклонился над колыбелькой, пахнувшей отрыжкой овсяной половы и молока. Поцеловал малышку — она заплакала.

— Ты ее бородой уколол.

— Сама-то, как персик, гладенькая, — ответил он.

Жан-Луи стал ходить вокруг комнаты, надеясь, что она спросит его про Жозе. Но она никогда первой не спрашивала его о том, о чем он хотел. Пора уж было ему это понять, но он каждый раз обманывался. Она сказала:

— За стол садись без меня.

— Малышка?

— Да, подожду, пока она заснет.

Он огорчился; сегодня у них как раз было сырное суфле, которое едят прямо из духовки. Должно быть, Мадлен — сельская жительница, воспитанная на культе домашней трапезы, с почтением к еде — об этом вспомнила, потому что не успел Жан-Луи развернуть салфетку, она уже была рядом с ним. Нет, не спросит, говорил себе Жан-Луи, дальше ждать не стоит.

— Так что же ты не спрашиваешь, дорогая?

Она подняла на него заплаканные, заспанные глаза.

— О чем?

— О Жозе, — ответил он. — Тут целое дело. Дюссоль и дядя Альфред все-таки не посмели настаивать на Виннипеге… Он поедет в Норвегию…

— Это ему не наказание… Там тоже можно охотиться на уток, а ему больше ничего и не нужно.

— Думаешь, так? Ты бы его видела… — Жан-Луи сказал еще: — Он ее очень любил. — И сильно покраснел.

— Эту девку?

— Нечего тут смеяться… — И он опять сказал: — Ты бы его видела!

Мадлен лукаво, понимающе улыбнулась, пожала плечами и подложила себе суфле. Она была не из Фронтенаков — что ее убеждать? Она все равно не поймет. Жан-Луи пытался припомнить лицо, которое было у Жозе, те слова, которые он бормотал. Неведомая страсть…

— Даниэль приходила ко мне попить чаю — очень мило с ее стороны. Принесла мне ту выкройку распашонки — помнишь, я тебе говорила?

Жан-Луи, при всей своей рассудительности, не сразу опомнился от зависти к этому смертному безумию. Сам собой возмущаясь, он обернулся к жене. Мадлен скатывала хлебный шарик.

— Что? — переспросил он.

— Да ничего… ничего я не говорила, и зачем говорить? Ты все равно никогда не слушаешь. И не отвечаешь никогда.

— Ты сказала, приходила Даниэль?

— А ты никому не скажешь? Это все, конечно, между нами. По-моему, ее мужу очень надоело жить вместе с твоей матерью. Как только ему прибавят жалованья, они съедут.

— Не съедут. Мама этот дом и для них купила; они не платят за жилье.

— Только это их и держит. Но с ней так тяжело уживаться… Сам признайся. Ты же мне тысячу раз говорил…

— Я говорил? Верно, с меня станется и такое сказать.

— Впрочем, Мари-то останется; у нее муж терпеливее, а главное, больше думает об ее интересах. Он от таких выгодных условий ни за что не откажется.

Жан-Луи представил себе: как бы матушка не опустилась до положения старой арендаторши, которую дети отсылают один к другому. Мадлен не унималась:

— Я ее очень люблю, и она меня обожает. Но я точно знаю: жить с ней я бы не смогла. Нет-нет-нет!

— А вот она зато вполне смогла бы жить с тобой.

Мадлен беспокойно посмотрела на мужа:

— Ты не сердишься? Я все равно ее люблю, просто у меня такой характер…

Он встал и обнял жену, чтобы попросить у нее прощения за те мысли, которые к нему приходили. Когда они вставали из-за стола, слуга принес два письма. На одном конверте Жан-Луи узнал почерк Ива и положил письмо в карман. Другое письмо он попросил разрешения у Мадлен сразу вскрыть.

«Сударь наш и дорогой благодетель, пишу вам это письмо, чтобы дать вам знать, что наша дочка пойдет к первому причастию в четверг пятнадцати лет, она знает все молитвы, и отец ее и я, когда видим, как она утром молитву читает, очень умиляемся, но и очень досадуем, потому что знаем, что всякий праздник стоит денег, хоть и ради Господа нашего, тем более мы кругом немножко должны. Но я сказала мужу, наш благодетель тебя в яме сидеть не бросит, ты ведь акции себе оставил, не продал и не пропил, как эти все, многие даже целый месяц не просыхали с тех пор, как раздали акции, стыд и срам, а кто вашу щедрость понял, что вы задумали, про тех говорят предатели и жополизы, а много другого я на бумаге и написать не могу ради закона и учтивости. А муж мой говорит, у кого такой хозяин, надо быть его достойным и понимать, чего он хочет ради пользы рабочих»…