Обломовщина вся устремлена в будущее. «Когда же будет мирное счастье, покой?» — жалеет человечество благородный Обломов. Да и лежа, когда не спит, он думает о переустройстве крестьянской Руси, потому и лицо у него такое светлое, привлекательное для Штольца, на этом лице отсвет «блаженной страны» за гранью непогоды, где, как поется в чудесной песне Языкова, «не темнеют неба своды, не проходит тишина». Но «не остановятся ясные дни, бегут», — возражает автор «Обломова»…

Странная вещь! Как раз когда обсуждалось, что такое обломовщина, узник Петропавловки Н. Г. Чернышевский, смелый, деятельный, умный, писал «Что делать?». Он уверял, что прочел полторы части «Обломова» и не стал дочитывать, не увлекло. А напрасно! Заменив светлый сон Обломова о прошлом еще более светлыми снами Веры Павловны о будущем, Чернышевский, может быть, привил к российскому социализму обломовщину. После всех революций и разрух — безмятежная идиллия, вечное счастье, «в Коммуне остановка», как в песне моего детства. Не доехали, встали раньше, влетели в грандиозный застой. Но, как сказано в «Обломове», «все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка».

В черновике Штольц, похожий на Даля, внушает другу: «Не ты ли твердил, что России нужны головы и руки, что стыдно забиваться в угол, когда вас зовут огромные поля, берега морские, призывает торговля, хлебопашество, русская наука. Надо открывать закрытые источники, чтобы они забились русской силой, чтобы русская жизнь потекла широкой рекой и смешала волны свои с общечеловеческой жизнью, чтобы разливалась своими путями в русской сфере, в русских границах, чтобы исполин восстал от долгого сна». А ведь не устарело! «Я говорю твои слова», — напоминает Обломову Штольц.

«Это твои слова», — внушает Даль каждому читателю Словаря. Все они до единого — против «русской вялости, лени, косности». Ни в одном из толкований, из поговорок и присловий нет и следа «равнодушия к общественным вопросам, требующим дружной деятельности, бодрости, решимости и стойкости». Даже «моя изба с краю, я ничего не знаю» — на самом деле насмешка над теми, кто так считает.

«Привычка ожидать всего от других и ничего от себя» развита, может, более чем при Дале. В нас сидит иждивенчество, ожидание всего от начальства, от Запада, от Бога. «Не станет хлеба, барин даст» — это у Даля «насмешка над „беззаботными крестьянами“». Там же о причине этого: «На барщину иду, на солнышко гляжу», и пояснение: «не пора ли домой». А выход? «На себя работа не барщина».

Определение обломовщины Даль завершает «непризнаньем за собой никаких мирских обязанностей». Самое время вспомнить: «Это твои слова». Это и делает Даль, добавляя: «По пословице: на других надеется как на Бога, а на себя как на черта». Пословица бьет сильнее, чем определение. Видите? Сам народ еще больше, чем Даль, не приемлет обломовщины!

Обломов, взявшись за письмо, еле связывает слова: «Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза два переставлял что,но выходило или бессмыслица, или соседство с другим что».Ни одной пословицы и поговорки, меткого слова или присловья, оставаясь Обломовым, сложить нельзя. Читая Словарь Даля, мы словно видим рождение дельной, яркой, толковой речи прямо из жизни, трудовой, поэтичной, забавной, горькой, праздничной, опасной. Мы видим, как русский человек и русский язык осваивают, делают пригодными для жизни, даже уютными все времена года, все природные пояса от жарких степей до ледовитых морей, все работы, все важные и неизбежные события жизни. Иной раз не без перехлеста: «В аду обживешься, так ничего». Лучше б не попадать туда!

«Русская вялость, лень, косность» и наш русский «авось». Народ и над ним смеется: «Вывезет авоська да не знать куда». Или: «Держался Авоська за Небоську да оба упали». Народная речь в ее полноте и богатстве раздвигает стены дома до самых небес, морей и гор, уводит от однообразия, уныния, скуки и лени. Одно дело, коли на дворе ненастье. А другое, когда в избу входит измокший, но веселый мужик и радостно объявляет: «Семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет, снизу метет». Семеро на одного! С такой поговоркой даже тянет из дому в схватку со стихиями. И в избе, «небом покрытой, ветром огороженной», с нею милей, теплее. «Хорош Париж, да живет и Курмыш».

«Ты за дело, а дело за тебя» — начнешь работать по-настоящему и не оторвешься, пока не доделаешь. Но все иначе, если труд подневолен и тебе нет дела до его плодов: «Поборонили сверху, побарщинному, лишь бы слава была». А потом — слово «показуха» и «Слава труду!» аршинными буквами на плакатах.

Какое богатство для народа его речь, узнаем из поговорки: «Добрым словом и бездомный богат». Но им и в лучшие свои времена беден вялый Обломов: «Он никогда не вникал ясно, как много значит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда и с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина». Жив еще и ложный стыд, о каком говорит Гончаров: «Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадет даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого».

Словарь Даля одаряет нас изобилием добрых слов, сказанных добрыми людьми в добром расположении духа. Надо бы пользоваться ими пошире и почаще и учиться у них добру.

Современники читали «Толковый словарь живого великорусского языка» как повесть, сообщает Порудоминский. И не только они! Сроднить книжный язык с живым, народным больше всех жаждали детские писатели. А детским поэтам другого и не оставалось. Они осуществляли мечту Даля. Недаром С. Маршак посвятил словарю один из лучших образцов своей «взрослой» лирики:

Найдя у Даля слово «век», увидим, что его-то Словарь и воспели стихи. И примеры оттуда. Правда, о сыне у Даля ни слова: «Господь не дал века». «Бог сыну не дал веку» — горестный опыт самого поэта, оплакавшего юношу сына.