Что же касается отрочества, то в 75 лет, взявшись за автобиографические записки, Лев Толстой назвал счастливейшими первые 14 лет своей жизни, куда входит и двенадцатилетний возраст с его «умствованием». Старец благословил отрока и проклял свою юность.

И все же никакой микротрилогии Толстой не писал. Есть лишь одноименные главы в трех повестях. Какова их роль?

Это не лирические отступления. Автор не отступает ни от героев (в главе «Детство» — Николенька в высоком креслице, мать, Карл Иванович, в «Отрочестве» — старший брат Володя, в «Юности» — Мими, девочки, Фока), ни от действия. Эти главы прочно спаяны с остальными. Например, «Детство» стоит между «Разлукой», где герой, расставшись с матерью, вспоминает ее в пути, и «Стихами», где он вдруг ощутил себя предателем, завершив стишки, преподнесенные бабушке, пошлым литературным штампом:

Воспоминание раннего детства, столь естественное здесь, усиливает соседние главы. Так же органичны, композиционно и психологически мотивированы главы «Отрочество» и «Юность». Эти главы — не выводы из одноименных повестей, и не зря они поставлены ближе к их середине. И все же почему совпадают названия глав и повестей? Толстой огорчился, когда Некрасов дал в «Современнике» его первую повесть под измененным названием: «История моего детства». Тут не годились оба слова. И «моего», ибо автор «Четырех эпох развития» хотел исследовать развитие «каждого отдельного лица». И «история», ибо в повести изображен лишь конец детства, — оно дано на изломе. Толстой как бы ищет его грань: вот уезжают, вот уже не верят в игру, вот «что-то вроде первой любви», вот смерть матери. Но внешние события, смерть матери или же поступление в университет, лишь совпадают с началом отрочества или юности. Не будь их, детство и отрочество все равно кончились бы. Ведь главное, что «ваш взгляд на вещи совершенно меняется, как будто все предметы, которые вы видели до сих пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной». В повести поворачивается то одно, то другое, а нужно, чтобы повернулось все. Вывод из «Детства» дан в начале «Отрочества»: «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль, что не мы одни, т. е. одно наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и не имеющих даже понятия о нашем существовании». И Толстой уточняет: «Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал». Вот начало отрочества со всей его философией. В юность человек входит с теми же мыслями, что и в отрочестве. Вот вывод из отрочества, Толстой делает его в начале повести «Юность»: эти мысли «еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни с твердым намерением никогда уже не изменять им». С этого момента Толстой отсчитывает начало «Юности». Да и вся повесть «Отрочество» — поиски таких границ, первые главы — границы с детством, остальные — с юностью. Итак, в «Детстве» изображен лишь последний, одиннадцатый год детства героя. В «Отрочестве» ему сначала — 11, потом — 14–16 лет. Остальное пропущено. Но ведь у Толстого, судя по записи в дневнике в период работы над «Отрочеством», был «прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости рассказа прошедшие события». Вот он и описал в главе «Детство» десять пропущенных лет, в главе «Отрочество» — три пропущенных года, а в главе «Юность» — всю радость жизни, как бы опущенную в других главах повести, где герой все время в разладе с собой, с другими, с миром. Воссоздавая пропущенное, Толстой стремился в соответствии с общим замыслом «Четырех эпох развития» сказать об этих эпохах главное — из того, что он не успел написать. Тут потребовалась огромная обобщающая сила и высокая поэзия. И, может быть, ему показалось, что эти три главы, обобщающие ненаписанное, выражают суть дела полнее, чем сами повести. Так возникла трилогия в трилогии.

Необычная задача — необычный стиль. В сущности, три главки написаны тремя стилями. В «Детстве» — отголоски Гоголя: «Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти?» Есть тут даже интонации и лексика еще допушкинские. В то же время эти две странички представляют собой некую точку роста. В том числе и для самого Толстого. Тут он прикасается к истокам сознания. Отсюда путь и к «Первым воспоминаниям», и к началу «Исповеди», и к поздним «Воспоминаниям детства» с «муравейными братьями» и зеленой палочкой, на которой написано, как сделать, чтобы все люди были счастливы. Есть тут и возможности, еще не использованные не только прозой, но и поэзией, лирической и детской.

А главка «Юность», по-моему, была точкой роста не для одного Толстого, а для целого направления русской и мировой прозы двадцатого века. Это — сразу и текучие и летучие периоды, где в одно схвачены и картины жизни, и тончайшие оттенки душевного состояния. Вот как писал Толстой в 1856 году:

«При каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе платья я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь и без видимой причины прихожу в волнение. Но вот огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску, сад стал мрачнее и светлее, как скоро исчезли в нем полосы света из окон, последний огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду…» и т. д. Юноша остался, наконец, один, «робко оглядываясь по сторонам, не видно ли где-нибудь подле клумбы или подле моей постели белой женщины…» Предположим, что его мечта сбылась, она пришла в сад, «остановилась в его теплой темноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — я не мог разглядеть их, но тотчас угадал их движение…» А это уже Бунин, «Лика», написанная в 1933 году. И — опять Толстой: «Она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всей жизнью. Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливавшийся, как звук, становился яснее и яснее…» Обрываю период. Тут Толстой даже больше похож на Бунина, чем на самого себя. Речь идет об открытом им методе передачи силы и яркости юношеских чувств в их единении с природой и воображением. Глава «Отрочество» — тоже точка роста и для публицистики Толстого, и для стиля, каким изложено его учение. Но можно представить и роман из жизни отрока, где тот будет изображен как философ. Вот он валяется в постели, читает книжку, заедая ее пряниками с медом. Но автор открывает нам, что это не простая лень, а выражение сложной внутренней жизни: юный философ пришел к мысли, что раз уж смерть неизбежна, то нужно наслаждаться нынешним мгновением. Вот он просто глядит в окно на водовозную клячу. Но мы узнаем, что сейчас он проходит один из этапов восточной философии и думает: «В какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет?» Вот он держит на вытянутых руках тяжеленные словари, но это он пришел к выводу, что «счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним», и привыкает к страданию, чтобы и тут поскорее стать счастливым.

Какой это был бы интересный и актуальный роман! Как бы он помог нам понять переломный возраст, как способствовал бы самопознанию самих подростков! Тем более, что, как я где-то недавно прочел, современные психологи считают возраст в 12 лет вершиной интеллекта. Я изложил сюжет этого романа по двум с половиной страничкам главы «Отрочество», где намечены и другие подробности и повороты. Словом, содержание девяти страниц микротрилогии неисчерпаемо, как и предметы, в них затронутые.

В обращении «К читателю» молодой Лев Толстой писал: «Петь можно двояко: горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато сам не действует на душу. Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за живое». Если так писать, считает Толстой, то «мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний…».

Он спел эти три своих мелодии грудным голосом.

Толковый словарь Даля — словарь живого языка. Есть и слова, возникшие с пылу с жару на глазах у собирателя. Например, «обломовщина». В романе Гончарова, вышедшем за три года до Словаря, это слово звучит на все лады. «Это не жизнь, — произнес друг-антипод Обломова Штольц. — Это какая-то обломовщина…»

Слово привилось. Н. А. Добролюбов написал статью «Что такое обломовщина?», но определения не дал. О нем спорят до сих пор. Слово и стоящее за ним явление — открытие Гончарова. Он чуть не назвал роман — «Обломовщина». Это слово часто звучит в романе, требуя определения. Обломов обобщает: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?

— И утопия у тебя обломовская, — возразил Штольц».

Такова обломовщина на уровне идеальном, без житейских подробностей. А перед Россией уже маячил выбор между развитием производительных сил, гражданских свобод и утопией земного рая в отдельно взятой стране. «Обломовщина» — чертил Обломов пальцем по пыли. И ему снилось это слово, «написанное огнем на стенах, как Балтазару на пиру». Напомним, в Библии огненные буквы на стене предвещали конец царству. В обломовщине было нечто гамлетовское: «Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского». Решили, используя щедринское словцо, погодить с переменами и получили три революции.

Обломовщина губит любовь Ольги Ильинской (сама фамилия говорит, кому она предназначена). «Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден… и… гибнешь. Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.

— Есть, — сказал он чуть дыша.

Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него.

— Обломовщина, — прошептал он».

Зато заботами Пшеницыной и хлопотами Штольца о доходах с имения он приблизился к своему идеалу: «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре». А на деле он достиг ужаснувшего Штольца почти смертного покоя. Штольц не дал Ольге увидеть его таким, но та сама догадалась: «Да что такое там происходит? — Обломовщина! — мрачно отвечал Андрей».