С того момента, как какой-то мужик из гражданских месяц назад ночью, в офицерской палатке, озираясь по сторонам, шепотом передал ему слова Каир-Хана, у Олега в душе беспрестанно тикает часовой механизм адского взрывного устройства. И днем и ночью: тик-тик-тик… «Если не боится, пусть придет. Безопасность гарантирую». «Если не боится…»

– Боюсь! Конечно, боюсь! – почти кричит мутному Кабулу Зубов и швыряет очередной камень. Сюда, на узкую каменистую пустынную полоску берега, отгороженную от модулей густым камышом, он приходит уже не первый раз. Когда «тиканье» становится уже невмоготу, когда, кажется, вот-вот разорвется сердце на две непримиримые половины, одна из которых, искря благородным пламенем, зовет его верить честному слову противника, если ты храбрый воин, а другая – презрительно окатывает холодом, напоминая виденный расстрел парламентеров, – вот тогда и приходит сюда Зубов, швыряет в воду камни, сначала большие, со злом. Потом успокаивается, маленькие гладкие галечки ловко, с причмокиванием, входят в воду, оставляя на ней расширяющуюся, графически безупречную тонкую круговую волну. Галечник, словно четки, успокаивает пальцы, и мысли уже не прыгают, а идут плавно, в ритм речному течению.

«Абсурд! Бред! Советский офицер идет в логово к душманскому главарю… В гости! На чай! О каком доверии духам может идти речь? Разве для меня, как и для всех шурави, страх плена не страшней страха смерти? Не я ли в холодном поту по несколько раз за ночь выпрыгиваю из спального мешка, чтобы еще раз проверить посты? Потому что видел обезображенные трупы уснувших да так и не проснувшихся разведчиков. И чтобы я поверил «честному слову» душмана?! Я, который целыми днями не выпускает из рук бинокля, никому не доверяя наблюдения, чтобы я поверил?! Он, видите ли, гарантирует мне безопасность… А велика ли гарантия? Сколько было случаев, когда душманы махали белыми флагами, предлагая переговоры, а потом заковывали парламентеров или открывали по безоружным огонь в упор». Нет, Зубов ради сиюминутного интереса не поставит на карту свою жизнь.

Очередной гладкий круглый камешек – бульк! – ставит точку: решено. Но дьявольская машина вскоре – тик-тик-тик! – снова напоминает о себе: «Пусть придет, безопасность гарантирую». И опять разгорается искрящаяся половина сердца. «Ты человек или БМП? – негодует эта половина. – Тебя не как парламентера зовут. И не как офицера. Как человек к человеку! Необычно, непривычно? Да. Но на войне привыкают только к трусости. У храброго каждый шаг необычный. Решайся – и ты откроешь для себя что-то новое в этой жизни, в этих людях…»

«Ну, да! – гонит холодную волну вторая половина. – А потом, если не вернешься, здесь, среди своих, про тебя будут говорить «перебежчик», «изменник». У Вовки Губина отвалится челюсть. Вареник будет искать глазами место, куда бы провалиться. У Ержана надолго, может быть, на всю жизнь замерзнут глаза. А жена, дочь?! – подкатила волна к самой горячей точке. – Как им жить потом среди людей?»

Завораживающее течение Кабула и гладкий галечник только на время дали успокоение. Надо возвращаться к модулям, готовить роту к очередному заданию. Слава богу, на сей раз не боевому.

И Зубов, швырнув на прощание в безвинный медлительный Кабул увесистый булыжник, пошел напрямую, через камыши.

Над Джелалабадом сегодня мирная, даже праздничная музыка. Это агитмашины через мощные усилители чередованием народных и революционных песен изображают национальное согласие, к которому должна прийти Джирга, заседающая сейчас в здании провинциального совета. Сюда собрались одетые в нарядную одежду представители враждующих сторон. Собрались с утра, по холодку. Но вот уже апрельское солнце раскалило броню так, что на ней не усидеть, а Джирга все еще решает, возможно ли вообще национальное примирение.

– Слухай, Вовка, ты зад свий нэ пидпалыв? Щось такэ воняе, – устраиваясь в тени БМП, спросил Вареник, готовясь отразить неотвратимый губинский ответ.

– Та ни-и, Хришенька, – подстраиваясь под украинскую мову, мгновенно отпарировал Губин. – То воняе не моя задница, а твоя яичница. Тьфу, тухлятина!

Веселый смех солдат который раз убеждал Вареника не задевать Губина – себе же хуже. Вот опять не сдержался и напоролся. Ержан, как всегда, выступил миротворцем:

– Да можно и поджариться, лишь бы они договорились…

Их разведрота несла охрану Джирги. Зубов с офицерами роты тоже перешел в тень дерева. Даже в центре города нельзя было ослаблять бдительность. Не все главари душманов собрались на переговоры с НДПА, возможны всякие провокации.

У входа в совет вот уже более трех часов стояла неподвижная, безмолвная толпа афганцев. Укрытые чалмами от солнца, они не помышляли о тени и зашевелились лишь при появлении первых вышедших из двери делегатов, разопревших от духоты. Громкие вопросы, громкие ответы быстро превратились в сплошной рев, утихающий по мере рассасывания толпы на площади.

– Ну, наконец-то, закончили. Можно снимать охрану.

Отдав распоряжения подчиненным, Зубов направился к своей БМП и обомлел: у машины стоял Каир-Хан в белоснежной чалме и праздничной одежде. По едва заметному знаку хозяина верный Масуд выскочил из-за его спины и заговорил на ломаном русском:

– Мой господин приветствует тебя, шурави, и желает с тобой поговорить.

Не сводя изумленных глаз с Каир-Хана, Зубов машинально кивнул в знак согласия и почему-то непроизвольно приложил ладонь к груди. Глаза Каир-Хана потеплели, он в ответ тоже приложил руку к груди и едва заметно кивнул.