– Он спрашивает, – учтиво щебетал переводчик, – передали ли тебе приглашение, и если передали, то почему ты не пришел?

«Ничего не передавали – первый вариант. Не знаю, с кем имею дело, – второй. Невозможно прийти незаметно – третий. Какой еще?» – быстро прокручиваются в голове ответы. Но глаза старика достают до того места, где тикает его проклятая машинка, и он в такт усиливающемуся стуку отрывисто выдает честные слова:

– Я не мог… не решился… Боялся обмана и плена. Для меня позор страшнее смерти.

Злобная презрительная усмешка исказила только что казавшееся добрым и мудрым лицо Каир-Хана.

– Конечно! Убивать вы приходите без приглашения. Ничего не боитесь! А когда вас зовут в гости, вам становится страшно. Запомни, русский, в доме афганца неприкосновенность гостя священна. Я не уроню честь даже ради генерала, а не только из-за такой мелочи, как ты. – Чалма старика гордо запрокинулась, и уже вполоборота, собираясь уходить, он добавил: – Если боишься, можешь не приходить. Я думал, имею дело с настоящим воином. Но видно, среди вас таких нет.

Масуд торопливо заканчивал перевод, потому что хозяин мог уехать без него, и бросился догонять крупно шагающего к золотистой «Тойоте» Каир-Хана. После секундного замешательства Зубов решительно направился туда же, остановился напротив сидящего уже в машине Каир-Хана и, твердо глянув в глаза, молча кивнул.

Каир-Хан спокойно ответил таким же кивком, и машина унесла его гордый профиль в ту сторону, куда снижались ступени горной гряды.

«Что же меня толкнуло подойти к Каир-Хану и кивнуть? – копался в своей душе Зубов, возвращаясь с дежурства. – Ведь тот уже сидел в машине. Пусть бы катился восвояси! А теперь вроде как дал обещание. Попробуй-ка его выполни! Но главное – зачем? Разве после этой встречи мы не будем стрелять друг в друга? «Я думал, имею дело с настоящим воином…» Ишь как! Себя-то уж наверняка считает «настоящим»!.. А не это ли словечко подтолкнуло меня? – Зубов скрежетнул зубами от досады. – Выходит, поймался на психологический крючок этого старого хитрого душмана. Неужели я такой тщеславный? И это можно «прочитать» на моей морде». Очередной скрежет зубов совпал со скрипом тормозов: подъехали к модулям.

Даже предвкушение обеда не вытесняло из души тревожно-слякотную муть. А тут еще дежурный обдал холодной вестью: звонили из особого отдела, просили зайти к майору Костину. «Неужели что-то заподозрили пинкертоны?» – насторожился Олег и стал припоминать кого-нибудь из особистов. Оказалось, что никого не знает.

– Входите, входите, товарищ старший лейтенант, – поднялся из-за стола, сияя улыбкой и лысиной, низенький майор в новенькой форме. Здороваясь, майор задержал руку Зубова и потянул его к креслу, приглашая сесть. Олег невольно залюбовался кабинетом: полированный приставной столик, вычурный – мрамор с бронзой – письменный прибор, кремовые шелковые шторы с кистями, люстра, холодильник, кондиционер… «Не слабо, – как сказал бы Вовка Губин. – Так воевать можно. Культурненько. Непыльненько».

Майор полистал блокнот, щелкнул пальцем по нужной странице и поднял на Зубова ласковый взгляд.

– Ну, как дела в подразделении?

– Вроде все нормально, товарищ майор.

– Как с неуставными? С мародерством?

– Бог миловал!

– Наркотиками не балуется разведка?

– Не замечено. Ребята серьезные. Да вы же знаете, товарищ майор!

– Конечно, знаю, – самодовольно сверкнул золотой коронкой особист.

– Знаю даже, что вы увлекаетесь описанием своих боевых приключений в письмах домой.

– Я разгласил какие-нибудь секреты? – напружинился Зубов.

– Пока бог миловал, – передразнил интонацию Олега майор, не скрывая своего превосходства и удовольствия от возможности поиграть на нервах собеседника, вкладывая особый смысл в слово «пока». У Зубова от подбородка к ушам прокатились желваки, глаза полыхнули из суженных амбразур век:

– Вы меня пригласили, чтобы сказать, что читаете мои письма? Так я и без этого знал. Напрасно беспокоились, товарищ майор. – Зубов обеими руками оперся о подлокотники кресла, чтобы встать, но майор, вдруг потускнев лицом и лысиной, официально и жестко проскрипел:

– Я вызвал вас, товарищ Зубов, чтобы вы дали объяснение по поводу выхода на боевые действия в районе кишлака Кандибаг.

Пока Олег огорошенно изучал новую, какую-то суконную физиономию майора, тот методично пояснял:

– Странная картина, видите ли, вырисовывается. Подразделение выходит на боевую задачу, маскируется, обходным маневром пробирается в тыл противника, на рассвете выгодно атакует мятежников. А потом вдруг отходит, не сделав ни одного выстрела. Как это понимать? Вот вы нам и объясните, что это: трусость или…

– Или?.. – начал заводиться Зубов. – Ну, досказывайте! Или… предательство?

– Я этого не сказал, но вы довольно точно поставили вопрос.

Впервые в жизни Зубов почувствовал страх. Вот он какой! Оказывается, все, что он называл страхом, – и когда в висках стучало «смерть, смерть» на тонущем пароме, и когда у горла торчала финка уголовника, и когда увлеченный своим планом помочь Маслову с правого фланга вдруг понял, что может остаться навсегда среди тех камней, – оказывается, то еще не было страхом. Страх – вот он: липкий пот на ладонях, вцепившихся в подлокотники так, что под ними скрипнула увлажненная обшивка из кожзаменителя; тошнотворная волна от живота к горлу, захлебнувшаяся спазмом; тоскливая пустота в душе и голове, в которой мечется отчаянная мысль: «А ведь кто-то заложил, какой-то осведомитель…»