Так впервые, стоя лицом к лицу, он не только увидел и подробно разглядел свое карикатурное подобие, но и совершил неслыханное открытие: он увидел руки длиннее, гибче собственных, и маленькие лапки таили силу, обезьянка схватила протянутую шарманщиком палку и стала ее крутить разворотливо и быстро, у Амо от такого движения наверняка рука б отвалилась.

Обезьянка Юха — этим именем называл ее шарманщик — отбросила палку и, уже раньше отступив на пару шагов, теперь протянула лапки к Амо и обнажила крупные желтые зубы.

А меж тем во дворе окружила шарманщика и зверька толпища, с соседних дворов набежали не только женщины, дети, но и деловитые мастеровые мужики, кто в переднике — только что тачал сапоги, кто с ножовкой в руках, бруском, и каждый вслух по-своему честил то доброжелательно, а то с опаской зверушку.

— Кикимора, кикимора и есть, — хохотнул один чернявенький, малорослый, видимо обидясь на свое сходство с Юхой.

— Подумаешь, тоже дражнится, хе, — застеснялась какая-то жеманная девица с бантом на макушке, еще играющая в девочку.

— Ну ты, ну ты, страшенция, откуда заявилась-то? Американская, што ль? С какого пароходу? Да с Одессы, не иначе, — толковал старичок, первостатейный гробовщик на всю округу. Он слыл образованным и книгочеем. — Нут-ко, покусы покажи, априканские, — настаивал он, а обезьянка уже влезла на плечо шарманщика, испуганная недобрым этим гулом.

— Шимпанзенок, как дитя человеческое, — выдохнула старушка, невесть откуда и забредшая, вовсе незнакомая.

Ворота ж оставались открытыми с того момента, как шарманщик появился во дворе.

Он, склонясь к обезьянке, что-то свое вроде б заклинательное бормотал. И вдруг заиграл, обезьянка повисла на его ноге, как на стволе дерева, озираясь по сторонам. Соскочив на мостовую, она прошлась на задних лапках неожиданно медленно, будто прислушиваясь к звукам вальса — раз-два-три, раз-два-три.

Амо побаивался ее, но диву давался. Ему хотелось пощупать ее шерстку, коснуться голой щечки и странного уха. Она заманивала его в совсем еще неведомый ему мир, он догадывался, что в том мире все другое, и деревья не березки, и воздух, не ромашковый, а должно быть, густой, может, и как варенье, а может, как в болотце. И толпа, верно, в том мире — обезьянья.

Шарманщик, вытянув губы дудочкой, как и сама обезьянка, начавшая урчать, подавал ей какие-то дудочкины сигналы, потом выкрикнул несколько раз совсем короткое, и шимпанзенок взобрался опять на своего хозяина, мгновенно оседлав его спину, и вцепился в густую гриву.

Ночью, во сне, маленький Амо увидел, как играл с шимпанзенком в опустевшем дворе, в салочки играл, в прятки. Он все терял обезьянку, а потом нашел ее в совсем другом дворе — Аленкином. Юха сидела в пролетке, в темном сарае. Но она не хотела, чтоб Амо тоже влез в пролетку, и выюркнула из нее. А потом все случилось так, как было на самом деле. Он вновь пережил разлуку с нею. «Лоцман-боцман», он же шарманщик, распахнул полу армяка, и обезьянка юркнула к нему за пазуху, обхватив длинными гибкими лапками за шею. Хозяин пояснил: ей, тропической южанке, холодновато на московском апрельском дворе. И ушел шарманщик, поселив тоску по непонятному созданию и тайному смыслу слова «тропическая»…

Среди действующих лиц детства вперемежку существовали сапожник и вороны, жуки и старьевщики, продавцы игрушек и бродячие циркачи.

Холодный сапожник сидел возле рынка, он легко раскидывал свое маленькое хозяйство и еще быстрее собирал его: табурет, скамеечку повыше, рабочий столик, скамеечку пониже — свое сиденье, коробку с гвоздями, обрезками кожи, резины, клей, молоток.

Амо подолгу наблюдал за ним.

Старик Мокей был молчун, но добрее, чем выпивоха Степанчиков, живший неподалеку от Амо. Работал Мокей быстро, никогда не поднимал глаз на заказчиков, садившихся на табурет, только пронзительно, сдвинув на лоб очки, подвязанные толстым шпагатом на затылке, чтоб не падали, разглядывал стоптанные ботинки, сапоги, женские туфли.

Он, набычившись, глухим голосом, отрывисто сообщал владельцу «обнов», какая работа потребуется и во сколько копеек она обойдется. Если тот, кто стоптал обутки, ему возражал, торговался, Мокей возвращал обувь и молча продолжал работу. Он лишнего не просил и в препирательства не вступал.

Был он единственным существом, которое не торговалось у рынка или на самом рынке.

Подолгу Амо мог наблюдать и за жуками, они никогда ему не надоедали, особенно его любимицы — божьи коровки.

Еще водились забавные создания за маленькими выпасами, где в дождливые месяцы образовались непросыхающие лужи, — лягушки и их детеныши — головастики.

За той мокрелью в самой скособоченной хибарке жила старуха с лицом, смахивающим на лунный серп. Звали ее диковинно — Тикуся Кривая. Ее промысел — сбор бутылок и ветоши — начинался на рассвете, летом раным-рано, зимой уже после прохода молочниц, часов в девять утра. Амо казалась и она молчуньей, потому он долго ее побаивался. Как-то повстречал ее с пустым мешком днем, она, видимо, уже отнесла по назначению все, что насобирала, и Тикуся остановилась поперек тропки меж двумя огородами.