— Были ж попытки и раньше ему кое-что навесить, ведь знаешь, и среди капитанов может быть соперничество, как меж нами, грешными. Особенно меж блистательным действующим и не блистательными, бывшими, ушедшими в разные там полезные, заметь, весьма полезные ведомства.

Опять Эрик сухо рассмеялся.

— Я же из руководителя экспедиции перекантовываться в ревностные адвокаты не собираюсь, не подобает нам, да и распинаться на всех придорожных крестах не моя стихия. Подобного рода псевдообщественная деятельность крадет время у настоящей науки. Да, заметим еще, только пока между нами: я, честно говоря, на месте капитана сразу опротестовал бы паршивую оснастку выдринской группы, ту самую коварную плоскодоночку. Лучше уж наперед выказать придирчивость, глядишь, в резерве завелся козырь про всякий случай — сама жизнь всегда со всячинкой.

Теперь уже Шерохов резко оборвал его:

— Притянуть за нее, лодчонку, к ответу и надо тебе директора их Выдринского института. Но прости, столько из азбуки ты помнишь, такие штуковины входят в сферу забот нашу, начальников экспедиции, ибо никакого отношения не имеют к тем плавсредствам, за которые отвечают капитаны!

— Ну, поглядим, посмотрим, зачем паникуешь? Подумаешь, и ты, когда ходил в рейсы с Ветлиным, мог однажды оказаться в таком пролове. Посмотрел бы я тогда на твое витийство.

Андрей промолчал. Собираясь звонить Слупскому, он понимал, после какого-то момента тот начнет провоцировать его на конфликт. И не хотел предоставлять ему такую возможность…

Слупский переменил регистр:

— Ну, хорошо, присоедини свое компетентное мнение на листке бумаги к тем томам, какими обрастет сия унылая историйка, авось и твоя характеристика что-нибудь потянет на весах Фемиды.

Но несколько охлажу твой пыл, важен-то именно тот рейс! А перед выходом в Индийский океан, слыхали многие, у капитана разбило параличом матушку. Давно уже перебралась она к сыну, горемычная, он нервно и истощился. Кому худо, тот и нервишками не так славно владеет, как бывало, ну, еще то набежит, сё скажется. Я, говоришь, поднимаю камни, чтобы бросать в него? Нет-нет, их уже в кучи складывают… Но, кстати, у Ветлина есть истовые защитники, среди них академик Беляев, он звонит во все колокола, спасательные, аварийные, чтобы отстоять ценного, как и ты выразился, единственного в своем роде капитана научного флота. Ты-то всегда любил экстраопределение «неповторного». Но в наше время великой унификации, это между нами, по телефону говоря, выглядит слегка старомодненько.

Отказаться от наставлений Эрик не хотел. Но вдруг сорвался, досадуя:

— Предчувствую, нам обойдется сия историйка в уйму полезного времени, а лишний дёрг мешает делам посущественней. Хотелось бы, чтобы поскорее перешли все экспертизы в чисто судоводительское и прочее русло.

Андрей старался понять лишь одно: повернет ли Эрик дышло против капитана, если на него как на научного руководителя экспедиции поднажмут?! Пока ж, и это было явно, он хотел отстраниться, умыть руки.

— Но ты все же мог бы принять на себя часть обвинений, тебе ж ровным счетом ничего б не учинили, слишком очевидно аукнулось легкомыслие выдринского институтского руководства. Да и порезвиться за счет такого ученого им тоже не дадут.

Разговор давался Шерохову совсем не просто. На любом его повороте он мог налететь на откровенную грубость Слупского, по его, Эрика, нынешней шкале отсчета история приключилась не то что невыигрышная — невыгодная. Сидя за своим письменным столом, Андрей свободной, левой рукой притянул высоконькую японскую кокэси — деревянную, почти геометрически простенькую куклу, подарок океанолога Ямамото. Ее раскосые, тушью наведенные глаза выражали спокойствие и сосредоточенность. Меж тем Слупский отвечал, все более раздражаясь, и почти выкрикнул последнюю фразу:

— Я, мил человек, и по выходным занят и не заприходован в секции, то бишь секте филантропов.

Ну конечно ж, не мог он себя лишить удовольствия безнаказанно отыграться хоть фразой-другой на Шерохове за его бередящий звонок. Он понимал, Андрей промолчит, не ответит той же монетой хотя бы из-за того, чтобы не подлить масла в огонь, когда более всего рискует Ветлин.

— До чего ж ты занудливо-памятливый, Андрей! Твоя благодарная память опаснее забывчивости. С нею и мне надо, видишь ли, возиться. Она у тебя и на время не отключается, тяжелехонько для дела, ой как нагрузочно для общения. Нам бы чего-нибудь попроще.

Он деланно громко перевел дыхание. Андрей услышал: Эрик барабанил пальцами по трубке, выражая свое нетерпение. И вдруг зачастил:

— Если просоветовать захочешь свои собственные дальнейшие шаги, звони. Что за нелепый вопрос задаешь — поеду ли я в Выдринск в связи в этой катавасией?! Ни в коем случае! Письмо я там оставил, надеюсь, они постесняются меня дважды обременять. Так-то!

А потом Слава, как шутили друзья, оказался единственным юристом среди кораблестроителей-конструкторов. Он по возвращении в порт застрял в Выдринске надолго. Понимал, отлучись он недели на две, упустит, может, и малые, но все-таки хоть какие-то возможности разгадать ходы противников Ветлина, конечно ведь и окольные. Семыкин и его покровители будут вести не простую охоту на капитана, горазды они чернить его и так, и эдак.

Их расчет был прост: и в экспедиционном ведомстве, и в Московском институте обязательно уж кто-то да вспомнит об излишней самостоятельности капитана в некоторых давних спорах, обстоятельствах. Именно те люди и оживятся: вон еще когда правы были они, подавали сигналы.

В суматохе кому-то покажется — не стоит из-за капитана портить отношения с Выдринским институтом. Все-таки он головной, и как раз там порт приписки некоторых научных судов, да, да, и шеф института располагает немалыми связями. Кому же впрок острая конфликтная ситуация, когда и без того много сложного! Потому, глядишь, референты, экспедиционные работники могут высказаться и за то, чтобы расстаться с капитаном, вокруг которого уж слишком разгорелся сыр-бор… А иначе и нагрузочно. Коли Выдринский институт начнет сутяжничать, и в Москве могут прислушаться. Хотя бы из уважения к интересам набирающей научные силы промышленной области.