Остальные прибывшие разместились напротив, через дорогу, в доме купца Корнилова. Недалеко от губернаторского дома, на расстоянии нескольких сот метров, находилась Благовещенская церковь, куда на утреннюю службу разрешалось ходить арестованным (всенощные богослужения совершались на дому). Распорядок дня оставался прежним: около девяти утра подавался утренний чай, который отец пил в своем кабинете, чаще всего в компании с Ольгой; остальные — в столовой. Далее занимались своими делами: Николай Александрович читал, делал записи в дневнике. Потом шел на улицу, где почти всегда занимался физическим трудом: колкой дров, благоустройством небольшого двора, а зимой — уборкой снега. Дети до завтрака делали уроки. В час дня был завтрак. Затем отец с дочерьми шел на прогулку во двор, огороженный высоким деревянным забором. Алексей в это время не гулял, так как врачи считали, что ему надо воздерживаться от лишних нагрузок.

С 4 до 5 часов Николай Александрович занимался с сыном историей. В 5 часов подавался чай, после которого дети занимались, а отец читал в своем кабинете. В 8 часов вечера — обед. После трапезы семья проводила время вместе с Боткиным, Долгоруковым и прочими приближенными. Беседовали, играли в разные игры: домино, лото, безик. Нередко глава семейства читал собравшимся что-нибудь вслух. В 11 вечера пили чай, после которого расходились. Алексей ложился спать сразу же после обеда. Александра Федоровна редко выходила из своей комнаты раньше завтрака. В эти часы она занималась с детьми, читала, рукодельничала, писала друзьям и знакомым. Большой радостью для всех были письма; в Тобольске их стали получать регулярно. Часть корреспонденции поступала через охрану (Кобылинский был так любезен, что вручал послания нераспечатанными). Так как выход из губернаторского дома для служащих и приближенных был свободным, некоторое число писем и посылок отправлялось неофициально, с надежной оказией.

За время заточения Николай Александрович написал всего несколько писем: дорогой Мама, сестрам Ксении и Ольге. Письма были лаконичными, он почти не сетовал. Его интересовали события в Ай-Тодоре, положение близких. Там было столько печального: аресты, обыски, лишение средств. Кроме того, стало известно, что Мария Федоровна еще летом заболела и все никак не может оправиться от простуды. Бедная, сколько ей тяжелого приходится выносить и сколько еще предстоит! Но и радостные известия поступали: узнал, что Ольга в августе родила сына, которого назвали Тихоном. Был рад всей душой; наконец-то свершилось ее давнее желание. Правда, условия в Крыму тяжелые, почти нет хорошей провизии, но Ольга писала ему и детям такие бодрые письма, что было ясно, она сумеет преодолеть все неприятности. Ведь должно все как-то образоваться в конце концов; не может это «дурацкое положение» длиться вечно. Николай Александрович и его близкие ждали Учредительного собрания, где должен был решаться вопрос об их судьбе. Хотелось хоть какой-то определенности. В начале января 1918 года большевики Учредительное собрание разогнали, и все опять стало неопределенным.

Пространное письмо близким Николай Александрович написал 5 ноября 1917 года. Оно было адресовано сестре Ксении, и в нем он немало рассказал о житье-бытье и в Царском после ареста, и уже в Тобольске. «Мы только что вернулись от обедни, которая для нас начинается в 8 часов при полной темноте. Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу — всего шагов 500 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева, и когда мы возвращаемся домой они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали с боку, и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку. Я очень рад, что у вас сократили охрану — «дюже надоело» и нам, и им, понятно. Бедные, сбитые с толку люди… Тут мы живем как на корабле, и дни похожи один на другой».

Бытовые неудобства, притеснения и оскорбления со стороны охраны доставляли неприятности, досаждали, но это был не главный повод для расстройства. Еще в Ставке, накануне отречения, полемизируя с генералом Н. А. Рузским, Николай II сказал ему, что, сложив ответственность за дела свои перед людьми, он не сможет уклониться от ответственности перед Богом за положение дел в России. Все, что происходило в стране после 2 марта 1917 года, поверженного царя живо интересовало; он неизменно всегда внимательно относился к сообщениям о положении дел в стране. Разрушение государства и армии, судьба страны и народа, его значительно больше занимали, чем собственная участь. Еще в Могилеве Николай II сказал свитским, что во «имя Родины готов пожертвовать не только троном, но и жизнью». И это были не пустые слова.

Когда в июне началось наступление русской армии, планировавшееся царем еще на весну, и поступили первые сведения об успехах, он воспрянул душой. 19 июня записал в дневнике: «Благодарение Господу! Дай Бог в добрый час! Совсем иначе себя чувствовал после этой радостной вести». Через сутки еще: «За вчерашний день бой протекал успешно: всего за два дня нашими войсками взято 18 600 пленных. Перед завтраком в походной церкви был отслужен благодарственный молебен». В начале июля в столице крайне левые во главе с большевиками попытались захватить власть. Произошли столкновения, имелись убитые. Монарх-арестант занес в дневник 5 июля: «В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою. Из Кронштадта вчера прибыло много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Правительства. Неразбериха полная! А где те люди, которые могли бы взять это движение в свои руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в Петрограде, а не во всей России».

Но политическая ситуация и далее оставалась в стране неспокойной и неопределенной; чуть ли не каждый день что-нибудь случалось, и всегда почти безрадостное. 13 июля Николай Александрович был вне себя от досады и записал: «За последние дни нехорошие сведения идут с Юго-Западного фронта. После нашего наступления у Галича многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника… Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявлено Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым».

Когда Николай II отрекался от власти и передавал ее фактически в распоряжение Временного правительства, он не питал иллюзий насчет государственных способностей главных думских деятелей. Не сомневался, что ни Родзянко, ни Львов, ни Милюков, ни Гучков, ни другие не способны успешно справляться с делами, так как они не имели никакого административного опыта. Работать же в «его правительстве» они все отказывались, хотя некоторых и приглашали. И уже вскоре стало ясно, что все опасения царя вполне справедливы. Одно дело произносить с трибуны Государственной Думы страстные речи, срывать аплодисменты разгоряченной публики, интриговать в кулуарах, и совсем другое — заниматься повседневной работой, такой трудной, нудной, но — необходимой. А еще надо было принимать решения и нести за них ответственность. Но господа думцы, как быстро выяснилось, ни на что дельное пригодны не были. К середине 1917 года безвозвратно «канули в Лету» и Милюков, и Гучков, и Родзянко, как и большинство других, составивших себе громкое имя в Думе. Свои роли «спасителей России» они уже бесславно отыграли.