За стенкой стих кашель жены Вильхьяульмюра, Маульфридюр прекратила пение, даже муха на окне перестала жужжать и, казалось, прислушалась к нашему разговору.

— Ты даже ответить мне не желаешь!

— Кри… Дилли, — пролепетал я.

— Не называй меня Дилли! Тебе же это имя не нравится, ты важный такой!

— Пожалуйста, не так громко, — смущенно попросил я. — Тут так все слышно.

— А мне все равно, говорю — как хочу!

Она сидела опустив голову, красная и нахмуренная.

Голоса, звучавшие в моих ушах, умолкли, странные призрачные образы отступили перед загадкой из загадок — девушкой, которая когда-нибудь станет моей женой. Я сел рядом на диван. На ней была синяя кофта, грудь поднималась и опускалась, как морские волны. Я снова заговорил о духоте в зале, о том, как меня одолел сон. Кристин никак не реагировала, не сводила глаз с перчатки.

— Лучше я домой пойду!

Я попросил ее посидеть еще немножко. Никогда я больше не засну…

— Можешь не провожать меня!

— Почему?

— У тебя ведь времени нет!

— Что?

— Ты же все думаешь! А я глупая и скучная!

Боже мой, что я наделал, что натворил! Я смотрел, как она все тянет и тянет свои перчатки, и не знал, что мне делать, если она запретит провожать ее.

— Ты меня не любишь!

— Дилли…

— Ты только их любишь — книжки свои!

Что ей ответить? Она застегнула одну пуговицу, вторую, остановилась, сцепила пальцы. Похоже, вдруг успокоилась. Подняла на меня взгляд — такой взгляд, что я отважился взять ее за руку.

— Ты меня… ты меня хоть капельку любишь?

Капельку? Я вновь обрел дар речи, стал что-то шептать ей, просить прощения.

— Чудак ты противный! Не представляешь, как мне на нервы действует, когда ты не отвечаешь и как пень молчишь!

И мы помирились. При каждом поцелуе мы дрожали так, как дрожали в один морозный вечер минувшей зимой, когда клялись друг другу в любви до гробовой доски, долгое время мы почти лежали на диване, но свет не погасили… нет, не погасили. За стенкой снова послышался кашель жены Вильхьяульмюра, Маульфридюр, улегшись в кровать, завела тихий разговор с матерью, старик захрапел.

— Когда мы поженимся, — сказал я, — будем по вечерам пить кофе и есть оладьи.

— Мне хочется чему-нибудь выучиться. Хочется, чтобы из меня что-нибудь вышло.

— Я мог бы немножко поучить тебя английскому и датскому.

— Хорошо. Но…

Волосы ее, золотистые и мягкие, издавали удивительный аромат. Никогда я раньше не замечал, какие у нее красивые уши.

— Мне хочется выучиться играть на чем-нибудь. Например, на гитаре.

— Я подарю тебе гитару, если летом наймусь на траулер селедку ловить и мне повезет.

— Ты? На траулер?

Она насмешливо посмотрела на меня.

— Шутишь?

— Нет, серьезно. Такой у меня план.

Кристин задумалась, покачала головой. Если я отправлюсь за селедкой, она с тоски умрет. Потом, я и комнату снял, так что придется за лето платить, даже если меня в городе не будет. Не выкину же я вещи на улицу — комод, диван, стол, книги. На хранение? Тогда надо, чтобы место хорошее было, а то вещи попортятся. А что, если мне не повезет, и я ничего не заработаю?

— Ты бы лучше потребовал прибавки или подыскал себе другое место. А селедку ловить — это не должность!

Я не хотел молчать как пень.

— Да, — пробормотал я, — это не должность.

Кристин вновь принялась разглядывать свои перчатки. Папа иногда сращивает: когда она собирается привести меня домой, дать им поглядеть на журналиста? Он сегодня говорил, что, наверное, мог бы кое-что для меня сделать, если я вступлю в партию. Он там в верхи вхож.

Я забеспокоился.

— Вступить в партию? В Народную партию? Нет, политика — это не для меня.

— Папа ведь тебе добра желает.

— Согласен.

— Тебе надо поскорее прийти к нам. Когда, по-твоему, ты сможешь купить новый костюм?

Я уклонился от прямого ответа.

— Видишь ли, когда я расплачиваюсь за еду и за комнату, у меня остается совсем немного…

— А как насчет радио? — перебила она. — Папа говорит, ты по радио должен выступать.

— О чем?