— Они веровали в бога…

Человека убивают лишь однажды, сказал Мюнди.

— Выполняя свой долг, они бесстрашно трудились вдали от родных и близких, — продолжал голос на хорах, — в тяжелых и опасных условиях…

И опять Мюнди перебил: Уйти с посудины? Да ты с ума сошел! Кому-то ведь надо плавать!

На фоне шума далеких волн и страстного голоса на хорах мне словно нашептывали, что мой выходной костюм куплен ценой, которую заплатил мой друг детства. Кто-то словно шептал, что не было бы этих черных ботинок и белой рубашки, пальто и шляпы, даже иностранных книг, новой авторучки и новой лампы, если бы мой друг снял широкую непромокаемую куртку и рыбацкие сапоги, отказался рисковать жизнью и нашел на берегу работу поприятней, чем надрываться на траулере и возить рыбу в Англию.

— Почему? — вопрошал голос на хорах. — Потому что они читали и хранили священные слова господа…

Читал? — изумился Мюнди. Черта с два! Нет у нас на калоше книг!

— Герои моря! — послышалось с хоров.

Обозвала раззявой! — сказал Мюнди, бросая два золотых кольца в ночную темень. Раззява так раззява!

Голос его вдруг превратился в неясное эхо, удалявшееся и затихавшее в моем воображении, лицо стало чужим, серым и плоским — безжизненное фото среди многих других, появившихся нынче утром на первых страницах газет. «Аусмюндюр Эйрикссон, — стояло под фотографией моего собрата по конфирмации, — Аусмюндюр Эйрикссон, матрос».Какое-то время я сидел опустив глаза, в выходном костюме, в пальто и начищенных ботинках. Подняв голову, я уже не увидел ни скорбной толпы, ни запрестольного образа, ни горящих свечей, в глазах стояли лишь безмолвные фотографии моряков с указанными внизу именами и возрастом. Даже страстный голос на хорах не проник сквозь молчание этих фотографий, мертвенное спокойствие моего друга и его товарищей. Лежат они сейчас на дне морском где-то между Исландией и Британскими островами, бездыханные, с застывшими лицами. Только маленький спасательный плот с названием траулера был свидетелем их гибели. Спустя три недели его снесло морем далеко на юг, и он был подобран командой другого траулера. Людей не было. Лишь рваные дыры от немецких пуль.

Кому-то ведь надо плавать…

Пока голос на хорах после поминовения молился за погибших, я прощался с моим другом, благодаря его за то время, когда мы были вместе, за его бескорыстие и веселость, за давно прошедшие весенние дни дома, в Дьюпифьёрдюре, за походы по берегу в отлив, за подаренные ракушки и воздушных змеев.

Прощай, Мюнди, думал я, представляя себе безмолвное фото. Прощай.

Потом звучали псалмы, и под сводами отдавалась неясная траурная мелодия, я смотрел на свет и запрестольный образ. Крупный град застучал под окном собора, когда ближайшие родственники погибших — дети, мужчины и женщины — встали и медленно потянулись к дверям. Некоторые плакали. Одни, казалось, смотрели куда-то вдаль, другие просто опустили голову. Я знал, что родители Мюнди, его братья и сестры сейчас далеко, но мои глаза невольно искали хоть кого-нибудь из Дьюпифьёрдюра. Не помню, нашел ли я земляков, но зато мой взгляд натолкнулся на щеку, которая показалась мне знакомой: чуть похудевшая девичья щека, черные волосы, выпуклый лоб, темные брови. Девушка вела рыжего мальчика и невысокую женщину средних лет, очевидно свою мать. Опустив головы, они, как и другие скорбящие, медленно прошли мимо последней скамьи. Никто из них будто и не мог заплакать в присутствии чужих людей.

Через полчаса, держа перед собой газету, я вновь всматривался в фотографии на первой странице, особенно в Хельги Бьёрднссона, моториста. Мне вспомнилось, что Мюнди тепло отзывался о нем, когда мы однажды темным вечером пробовали залить наше горе. Вспомнилось, что та молодая девушка что-то сказала о своем отце: мол, мотористы на траулерах не хозяева своей судьбы.

Ее звали Хильдюр.

Хильдюр Хельгадоухтир, дочь того самого Хельги Бьёрднссона, моториста.

Как-то тихим зимним днем 1940 года она постучалась ко мне и попросила сочинить стихотворение на юбилей ее дедушки. Сегодня у нее горе. Ее отец лежит на морском дне, как и многие из тех моряков, что, бросив вызов ужасам войны, доставляли в Англию рыбу.

— «Ты выдержал экзамен по исландской словесности?» — передразнил Стейндоур Гвюдбрандссон, скорчив такую мину, будто ничего не знал. — Когда ты произносишь этот сакраментальный вопрос, то каждый раз превращаешься в этакую смешную помесь озабоченной деятельницы Армии спасения и занудного учителя, сидящего на собрании молодежной организации. Почему не сказать проще: «Ты закончил отделение скандинавской филологии?» Зачем говорить языком старого устава? А вообще-то мне спешить некуда, сдам экзамен, когда захочу, заставлю себя вымучить длинный-предлинный трактат о каком-нибудь рифмоплете семнадцатого века, наверняка съеденном вшами, и получу диплом, подтверждающий, что духовная кастрация произведена. Интересно, а ты… может, ты уже прошел этот этап?

Я понял, что он пребывал в хорошем расположении духа, несмотря на ворчливый тон и опущенные уголки рта, правда, для меня было непривычно, что он отпустил черные усы и время от времени изящно поглаживал их пальцами. Ответил я не сразу, а посмотрел в окно на сад за рестораном «Скаулинн», где на голых ветках висели тяжелые капли дождя, холодные капли мартовской оттепели, а землю покрывал грязный лед и талый снег.

— Ты прекрасно знаешь, я давно бросил учебу.

— Я прекрасно знаю, что одно время ты ссылался на безденежье, впрочем, ты мастер на отговорки. На что сейчас пожалуешься? Какие оправдания подыщешь сегодня, когда у всех денег до черта?

Мне вовсе не хотелось изливать перед ним свои чувства, которые я и сам едва понимал, рассказывать об узле, который я уже не раз безуспешно пытался распутать. Мне стало не по себе. Я отвернулся, опять посмотрел в окно и сказал каплям дождя, что больше не думаю об экзаменах.

— Тогда какого черта ты подгоняешь меня? — спросил Стейндоур. — Сам не знаешь! Уже который год сидишь на теплом местечке, а хочешь, чтобы твой старый добрый друг доучился до чертиков! Разве я не говорил, какая обстановка на отделении скандинавской филологии? Хочешь, чтоб от меня осталась одна тень и чтоб я в рекордный срок превратился в духовного кастрата? Или считаешь противоестественным, что я хочу как можно дольше оставаться мужчиной?

Подозвав официантку, он заказал еще два кофе со сдобой, а потом спросил, на что я глазею.

— Ерунда, не обращай внимания.

— По правде говоря, я не отношусь серьезно к этим экзаменам, — продолжал он. — А вот тебе нужно их сдать и поступить на богословское отделение. Давно бы стал приходским священником, сколько я втолковываю в твою рыжую башку. Поехал бы на природу, скажем в Вестюр-Хунаватнсисла или Флоуи.

Я понял, что если мне и грозит сеанс психоанализа, то довольно изысканный, ведь на этот раз Стейндоур Гвюдбрандссон смотрел на меня не как на прокаженного.