Мне вспомнилось, что заведующий Управлением культуры что-то похожее говорил о моем шефе. Может, они оба непрактичны, каждый на свой лад, думал я, окуная кисть в ведерко с клеем: журнал должен вовремя поспеть к жителям Стохсейри, Эйрарбахки, Кверагерди…

— Какая наглость! — воскликнул вдруг Вальтоур.

— А?

Он не ответил, рассеянно наигрывая на столе свой торжественный марш, только пробормотал:

— Дурачок. Пошлю-ка я ему в субботу бутылку виски!

Он стряхнул с себя оцепенение, смачно выругался, скинул пиджак и принялся помогать мне упаковывать «Светоч».

Вечером я, совершенно измочаленный, тащился домой с увесистым пакетом в руках. Когда мы закончили работу, шеф вручил мне его со словами: «Съешь на праздники, и привет твоей девушке». В пакете были четыре здоровенных пасхальных яйца, коробка сладостей и красочная банка с консервированными фруктами — продуктом, который, насколько я помню, в 1940 году бывал в магазинах редко, чтобы не сказать, почти никогда. Я был искренне признателен шефу за этот щедрый знак дружеского расположения. Меня волновали теперь уже не загадки человеческой жизни, а датский рассказ под названием «Kaerlighedens Flammer» [58] , написанный то ли Хансеном, то ли Поульсеном, который мне предстояло за страстной четверг и страстную пятницу перевести на язык моей бабушки. Я шел, размышляя, как лучше по-исландски назвать этот рассказ — «Огонь любви», «Пламя любви», «Костер любви» или «Жар любви», и вдруг перед моим мысленным взором возникла незнакомая долина, горы и пустошь, золотисто-зеленый луг, грохочущая горная речка, бекас на болоте, и согбенный от старости крестьянин, седой, бородатый, обветренный, кивнул мне. О нем, дедушке с хутора Федль, я в свое время написал длинное стихотворение, очень традиционное, и называлось оно «Торлейвюру Эгмюндссону семьдесят лет». Кто-то прислал мне в письме двести крон, и от них давно следа не осталось.

— Здравствуй, — говорю я и снимаю шляпу.

— Добрый вечер, — отвечает она.

Нагруженная книжками, она направлялась домой, и мы пошли рядом.

— По-моему, ты с тех пор выросла, — заметил я.

— Очень может быть. А ты тоже вырос?

Я смешался. Тон был такой же странный, как и вопрос, — резкий, холодный, почти злой, но голос ее слегка дрожал.

— Я, скорее всего, перестал расти. Наверное, остановился, — ответил я. — Что у тебя за книжки?

— А это хорошо?

— Что?

— Остановиться в росте.

Я стал в тупик, девочка разговаривала совсем иначе, чем зимой. От дрожи в ее голосе я смутился еще больше, она как-то сбивала меня с толку. Видимо, девочка поняла, что товарец я ей подсунул неважный, сочинил убогонькое стихотвореньице о дедушке с хутора Федль и получил за него царский гонорар. Кто же еще мог прислать мне двести крон?

— Хорошая погода, — сконфуженно выговорил я. — А это у тебя учебники?

Да, она была у одноклассницы, они иногда готовят вместе уроки, натаскивают друг друга. И вот ее брат притащил новый журнал, этот «Светоч». Ох и мерзкий журнальчик!

Я никак не реагирую на эти слова. Не решаюсь сказать, что в кармане у меня лежит датский рассказ, который мой шеф, редактор «Светоча», велел мне перевести на наш родной язык. Внучка Торлейвюра Эгмюндссона гордо шагает рядом, высоко подняв голову, и у меня ощущение, будто я чем-то ее раздражаю. Поэт Арон Эйлифс гигант по сравнению со мной. Я чувствую полное свое ничтожество.

— Скоро весна, — сообщаю я. — Правда, на пасху, наверное, будет мороз.

— Ты думаешь? А мне кажется, будет хорошая погода.

Мы приближаемся к зеленому дому на углу улиц Сваубнисгата и Киркьюстигюр. Тянуть больше нельзя, я набираюсь духу и виновато спрашиваю, как поживает дедушка.

— Спасибо, хорошо. На днях письмо прислал.

Голос у нее потеплел, тон смягчился, но меня не покидает ощущение своего ничтожества и вины.

— Мне зимой письмо пришло, — говорю я, — не знаю от кого. А в нем были деньги.

Свет фонаря падает ей на щеку, похоже, девочка слегка покраснела, но возможно, мне это только кажется. Она бросает быстрый взгляд на зеленый дом, останавливается и вскидывает голову.

— Вот как, — медленно произносит она. — Приятно получить письмо с деньгами?

Мне не остается ничего иного, кроме как откровенно рассказать все и довершить полное свое унижение. Я взял эти деньги, говорю я, будучи в стесненных обстоятельствах и считая, что их прислал мой знакомый, Стейндоур Гвюдбрандссон.

Она молчит.

— Я собираюсь в скором времени вернуть эти деньги, я теперь уже не безработный, служу и получаю жалованье.

— Вернуть? — Она смотрит на меня, и лицо ее принимает совершенно детское выражение. — Как ты можешь вернуть их? Ты ведь не знаешь, от кого письмо!

— Ну, у меня на этот счет есть кое-какие мысли. Мне думается, эти двести крон прислал человек, который считал, что должен заплатить за небольшую услугу, за ли… литературную работу, а она оказалась мне не по плечу, как я ни бился. Мне лучше других известно, что результат моих усилий ни гонорара не заслуживает, ни благодарности.