Видите, как беседа о книге выводит нас в такое пространство, где понятия истинного и ложного, бесспорные для искусствоведа в золотых очках, сильно размываются. Прежде всего, трудно точно сказать, читал человек некую книгу или нет, потому что чтение — понятие весьма неопределенное. Следовательно, почти невозможно сказать, читали ли ее другие, ведь для этого они сами должны были бы знать ответ на этот вопрос. Наконец, и содержание текста — вещь непростая: как видите, сложно с уверенностью утверждать, что какого-то эпизода там точно нет.

Выходит, что виртуальное пространство дискуссии о книгах отличается большой неопределенностью, которая затрагивает как участников этой дискуссии, не способных точно сказать, что именно они читали или не читали, так и сам изменчивый предмет обсуждения. Но в этой неопределенности есть не только минусы. Она предлагает любопытные возможности — обитателям этой эфемерной библиотеки надо просто воспользоваться случаем и превратить ее в настоящее пространство для вымысла.

То, что я связываю виртуальную библиотеку наших дискуссий о книгах с вымыслом, не нужно понимать как пренебрежительную оценку. Это пространство, если только участники дискуссии соблюдают его правила, может стать почвой для собственного творчества. Для творчества, построенного на тех откликах, что упоминание о книге вызывает у людей, ее не читавших. Творчество это может быть как индивидуальным, так и коллективным. Его цель — сделать из всех откликов вместе книгу, лучше всего соответствующую тому сочетанию, в которое складываются участники — не-читатели. Конечно, эта книга будет очень слабо связана с оригиналом (да и как нам оценить это точно!), зато она будет максимально близка к той гипотетической точке, где сближаются разные внутренние книги.

В другом романе Нацумэ Сосэки — «Трава у изголовья» (КП ++) — рассказывается о художнике, который удалился в горы, чтобы сосредоточиться на работе. В какой-то момент в комнату, где он работает, заходит дочь хозяйки дома и, видя его с книгой, спрашивает, что он читает. Художник отвечает, что он не знает, потому что он всегда открывает книгу наугад и читает страницу, которая попадается ему на глаза, а про остальное ему ничего не известно. К удивлению девушки, художник утверждает, что ему больше нравится такая манера чтения: «Я открываю книгу наугад, словно вытягиваю жребий, и читаю страницу, которая попадается мне на глаза, — вот так читать мне интересно».

Гостья предлагает ему продемонстрировать, как он читает, и он соглашается, по ходу дела переводя ей на японский английскую книгу, которую держит в руке. Речь там идет о мужчине и женщине, о них известно только, что они находятся на гондоле в Венеции. На вопрос гостьи, которой хочется знать, кто эти персонажи, художник отвечает, что он не в курсе, ведь он не читал книгу, а главное, ему как раз и нравится, что он ничего о них не знает:

«— Кто эти мужчина и женщина?

— Я тоже ничего о них не знаю. Но вот это-то мне и интересно. Зачем думать о том, что за отношения их связывают? Это совсем как мы с вами: вот встретились, и значение имеет только то, что сейчас».

То, что в книге важно, находится за ее пределами, потому что это та ситуация в разговоре, для которой книга становится предлогом или средством. В разговоре о книге не такую важную роль играет книга, как сам момент разговора. В последнем примере настоящие отношения — не те, что между персонажами книги, а те, что складываются в паре их «читателей». А они лучше поймут друг друга, если им не будет в этом мешать книга, поэтому ей лучше оставаться как можно более неопределенным объектом. Только в таком случае внутренние книги героев имеют некоторую вероятность на короткое время соединиться между собой, как в растянувшемся времени в фильме «День сурка».

Итак, нужно стараться не сужать разговор о книге, выбранной по воле обстоятельств, слишком конкретными замечаниями, а, наоборот, воспринимать ее во всей множественности смыслов, чтобы не упустить ни одну из ее виртуальных линий. Используя все, что мы знаем о книге: название, фрагмент текста, точную или выдуманную цитату — как, в нашем случае, образ пары на гондоле в Венеции, — нужно открыть все возможные связи, которые именно в этот момент могут возникать между людьми.

Эта неопределенность напоминает технику интерпретации на психоаналитическом сеансе. Человек, которому адресовано толкование психоаналитика, именно потому готов с ним согласиться, что его можно понять по-разному, а если бы оно было слишком конкретным, он мог бы воспринять это как насилие над своей личностью. Высказывание о книге, как и толкование в психоанализе, напрямую зависит от момента, когда оно делается, и наполнено смыслом только в этот момент.

Чтобы высказывание о непрочитанной книге было действенным, некая осознанная и осмысленная идея должна присутствовать в нем за скобками, с отстраненностью, какая свойственна психоанализу. Наши слова о личном восприятии книги получатся более убедительными, если мы не будем их слишком обдумывать и позволим нашему подсознанию выразить себя, а также, используя этот момент искренности, выявить тайные связи, что соединяют нас с этой книгой, и тем самым — с нами самими.

Неопределенность, о которой мы говорим, не противоречит тому, что нужно, как мы читали у Бальзака, выдвигать утверждения и внушать другим свою точку зрения по поводу книги. Это скорее другая сторона медали. Размытость высказывания — это способ показать, что мы учли особенности конкретной беседы и личность каждого участника. Поскольку каждый из них говорит о своей книге-ширме, то не стоит разрушать общее пространство — лучше с помощью универсальной книги-фантома сохранить себе и другим возможности для не-чтения и фантазии.