Нежелательно также, чтоб завтрашний урок состоялся, то есть чтобы Сесиль и я провели перед прогулкой целый час вдвоем. Разве не может случиться, что мы невольно заговорим о таких вещах, которые должны еще только подразумеваться? Втроем уже возможно установить официальный тон и продлить его некоторое время. Вдвоем это очень трудно, особенно если обе души переполнены страстью. Мысли «для обмена» не имеют власти над глубокими мыслями, которые беснуются и ищут выхода.

Что означает обед? я совершенно не понимаю обеда. В семь часов вечера, в воскресенье, семья будет снова в сборе. Это естественно. Изгнание Март и отца вряд ли может длиться больше суток. Само собой разумеется, что в такой среде всякое действие довольствуется строго необходимой степенью развития. Но ради чего присоединять к семье меня?

Правда, если я удивляюсь обеду, я гораздо больше должна бы удивляться прогулке. Но мне не хочется об этом думать. Мне не к чему разбираться в этом. Я вижу перед собой эту воскресную прогулку, как шар из светящегося тумана. Я ласкаю ее взором. Этого достаточно.

Экипаж ожидал нас у площадки перед вокзалом: шарабан, в котором свободно могло поместиться четверо, не считая кучера. Мы тронулись только около половины десятого. Я опасалась, по письму Сесиль, что Пьер Февр вздумает править сам, что отделило бы его от нас. Но он только указал кучеру дорогу, по которой нас везти.

Г-жа Барбленэ, поддерживаемая дочерьми, первая села в экипаж. Она оделась в черное шелковое платье, немного более торжественное, чем нужно, и которое было бы нелепым в автомобиле, но не было нелепым в этом шарабане. У нас был вид семьи мелких помещиков, издалека отправляющихся к обедне. Впрочем, мы и ехали к обедне.

Г-жа Барбленэ поднялась на приступку не без признаков преодолеваемого страдания. Но в то же время она улыбалась. Казалось, она говорила: «Сегодня мы решили забыть о благоразумии. Если придется расплачиваться за эту затею тремя месяцами шезлонга, — нечего делать».

Потом Сесиль попросила сесть меня. Видя, что я хочу занять место рядом с ее матерью, она сказала: «Нет, мадмуазель Люсьена, если позволите, я сяду рядом с мамой. Так будет удобнее, если ей что-нибудь понадобится». Почему удобнее? Я этого совсем не поняла. Но я сделала, как она хотела.

Слева от меня оставалось место для Пьера Февра. Я бы лучше могла его видеть, если бы он был на противоположном сидении. Его глазам было бы легче встречаться с моими. Но мне было бы труднее скрывать свое смущение. Сидеть с ним рядом было тоже хорошо и многозначительно, как бы предсказание.

Покажусь ли я ему красивой в профиль? Не красивее ли я в фас, чем в профиль? Я-то лучше знала себя в фас. Но он так же привык видеть меня в профиль, как и в фас. Когда я играла при нем на рояле, а также во время нашей вечерней прогулки, когда он позволил себе увлечься до полупризнания, он видел меня приблизительно также.

Зато нам придется всю дорогу выносить двойной взгляд г-жи Барбленэ и Сесиль. Вся прогулка будет протекать перед очами судей. Над головами обеих женщин мне чудился портрет дядюшки, дополняющий трибунал. К счастью, я не рисовала себе этого заранее, Мне было легче снести это нечаянно.

Наши первые слова засвидетельствовали, что погода, хоть и не великолепна, недурна по этому времени года. Ветер был в меру свежий. Облака не угрожали серьезно. Может быть, и упадет несколько капель днем.

Затем г-жа Барбленэ заявила:

— Не думаю, чтобы такая прогулка могла повредить здоровью, если тепло одеться. Правда, здоровье мадмуазель Люсьены, вероятно, не причиняет ей много хлопот. У вас сегодня чудесный вид, мадмуазель Люсьена.

Пьер Февр повернул голову в мою сторону. У меня было ощущение, что он скажет сейчас что-то чудовищное, от чего мне захочется провалиться сквозь землю. Но мысль, задержанная им на лету, произвела только легкий шум в гортани. Затем он спросил меня:

— Занимались ли вы каким-нибудь спортом, мадмуазель Люсьена?

— Нет, или, во всяком случае, мне никогда не приходило в голову называть спортом те упражнения, которые мне случалось делать.

— Вы, должно быть, правы. Вероятно, поэтому у вас такой… здоровый вид, и в то же время не спортивный. Я довольно-таки запуган спортивными женщинами. Я их встречаю дюжинами у себя на пароходе. Кровообращение у них, по-моему, слишком уж заметно. Они дышат так, словно каждый раз открывают кислород. И потом это придает им очень скучный взгляд. Во мне на этот счет, вероятно, предрассудки южанина.

Я не смела взглянуть ни на г-жу Барбленэ, которая, следя за словами Пьера Февра, в то же время, казалось, изучала меня с ужасающей беспристрастностью, ни на Пьера Февра, один уже голос которого сокрушал меня, а глаза толкнули бы в ту минуту на любое безумие. Я не могла созерцать также ни пола экипажа, ни пелерины кучера, ничего, кроме кого-либо из нас четверых. Мне пришлось смотреть на Сесиль: и, после попыток задержаться на ее костюме, на ее груди, на ее шее, встретить, наконец, ее глаза, которые покидали Пьера Февра только для того, чтобы остановиться на мне.