«А он подарил бы его тебе, ляля и цаца… потому что он такой же морской житель, и у него тоже вместо крови — соленая морская вода».

Думать об этом было одновременно печально и радостно. Будто она снова там, в своих шестнадцати, вольна перебирать воспоминания, одно за другим, падать в них, как в ночное море.

От темных сосен послышался возглас, ударил какой-то гонг. Инга встала на прибое, не решаясь подходить ближе. Что там происходит? Вдруг сейчас побегут к воде, и на нее набежит Виолка, волоча за руку манерную Ташку. Раскричится, прыгая вокруг, и еще не дай Боже потащит к Петру.

Проще всего развернуться и уйти. Выкупаться неподалеку от дома Гордея, посидеть с ним, под веревкой, на которой полощутся еще несколько стариковых ситцевых трусов, и машет рукавами такая же ветхая тельняшка. И, выкурив еще пару сигарет, улечься в палатке, думая о том, что она не синяя, а как та, на Атлеше — алый лепесток шиповника.

Перекрывая смутный палаточный свет, заходили среди сосен черные силуэты, негромко перекликаясь. Вспыхнул на широкой поляне, обрамленной соснами, костерок. Инга вышла из воды и, увязая в песке, подобралась к черным кустам. Встала за ними, прислушиваясь. Люди подходили к отдельно стоящей палатке, что раскинута была рядом с кустами с другой стороны, по очереди брали что-то белеющее и уходили к поляне. Переминаясь, Инга зацепила кроссовками ветки и оступилась, треща. Чертыхнулась шепотом.

— Возьмите, — сказал ясный голос.

Она помедлила и, закусив губу, обошла кусты. Женская фигура маячила, протягивая светлый комок. Лица не разглядеть, и значит, она тоже меня не сильно-то видит, подумала Инга, принимая в руки мягкую ткань. Женщина молча отвернулась и ушла вслед за остальными, на ходу облачаясь в легкое покрывало, накидывая край на волосы.

«В балахонах ходили, дурдом на выезде» вспомнила она слова Олеги. С глухо стукающим сердцем растрясла комок, кинула на плечи легкую кисею. Сунула в куст кроссовки и медленно пошла за остальными, туда, где посреди поляны заныла тихая музыка и в такт ей зашелестели флейты-погремушки.

Светлые фигуры сидели, очерчивая большой круг, покачивались в такт музыке. От костерка прыгали красные блики, и Инга, придерживая на шее кинутое на волосы покрывало, выбрала себе место, села, подбирая ноги. Теперь она такая же, как все эти пеньками сидящие последователи. И ждут, наверняка, Петра. Ну-ну. Послушаем. Уж кто-кто, а она, модель прекрасной вечной девственницы с его рекламного глянца, имеет право послушать, чем он тут кормит своих поклонниц.

— Скала… — пронесся по кругу тихий шепот, от одной фигуры к другой, — Скала… Скала-Скала…

Мужчина вышел из-за толстой сосны, подбирая длинный подол такого же балахона. Величаво прошел в середину и сел, укладывая руки на колени. Чернела на неразличимом лице борода. И когда шепот стих, блеснули зубы.

Инга больно прикусила губу и застыла. Но голос мужчины был ясным, каждое слово внятно ложилось в ночную тишину, подчеркнутую совсем дальней музыкой с городского променада и дискотеки реактора.

— Сегодня со мной только вы, сестры. Сегодня я говорю то, что должно слышать лишь женскому уху.

— Да… да… — шелестело в такт мерному встряхиванию флейт.

Петр после каждой фразы делал паузу, благожелательно пережидая женский шепот.

— Покажите мне руки…

Он поднял свои, огонь осветил раскрытые ладони. Сидящие женщины с готовностью раскрывали свои навстречу. Под медленно скользящим от одной фигуры к другой взглядом, Инга опустила лицо, прижимая подбородком кисею, и тоже вытянула руки, радуясь, что Петр сидит к ней боком, а не напротив.

— Закройте глаза, сестры. И положите тепло ваших глаз на…

Флейты пришептывали. Зудели комары. Вдалеке смеялся кто-то, здоровым счастливым смехом, и ему вторил тоненький девичий смех.

— Указательный палец. Ему тепло…

— Тепло. Тепло…

— Это тепло вашего взгляда. Кто помнит, как этот палец касался кожи любимого?

— Я… — тающе прошептала сидящая недалеко от Инги фигура. И вдруг всхлипнула.

— И тот, что рядом. И следующий. Пять пальцев касались эдема. И пять на другой руке. И кожа расцветала под вашим касанием.

— Да… да…

— Но мир полон печалей. Может быть кто-то из вас, сестры, лишен этого воспоминания. Может быть. Да. До этой ночи. Я — Петр Скала, дарю вам его. Теперь память моих рук — ваша память.

У Инги устали руки, и она оперла локти о колени. Раскрытые ладони по-прежнему смотрели на костерок, освещающий мужскую фигуру и две рядом — с флейтами.

Она хотела усмехнуться, мысленно хлопнув себя по коленям этими своими растопыренными ладонями. Но мерный и теплый мужской голос говорил и говорил что-то. И почти захлебнувшись, она вдруг ощутила пальцами — гладкую кожу мальчишеского живота, арку ребер и выше, за ними — грохот сердца, да разве может оно вот так биться, так сильно, и после вдруг, без перехода — покалывание в подушечках пальцев.