— Изменишься с такими… вурдалаками, как ты.

— А это кто такие?

Васильев будто не слышал вопроса.

— Говорят, крестьян душат налогами. И может быть переворот.

— Да, да! К власти придет второй Гитлер, а тебя к нему поставят помощником.

Гость весело хмыкнул:

— А жена у тя где?

— У матери в деревне, — не сразу ответил Васильев.

— Хо-хо! Временно холостой, значит. Шмару надо.

— Слушай! Я вот над чем думаю…

— Над чем это?

— Мир стоит на двух китах — на труде и доброте. Не будь их — все погибнет. И у самого последнего подлеца, у самого дрянного человечка все же есть что-то и хорошее, я убежден. Если основательно порыться в его душе, то найдешь какие-то проблески, какие-то черты, роднящие этого человека с цивилизованными людьми. А вот у тебя не вижу ничего хорошего. Стараюсь увидеть — и не могу.

На лице Денисова снова появилась ухмылка. Особая ухмылка — отчуждения и пренебрежительности.

— Ну, бляха! Чего ты чистенького из себя все время изображаешь?

— Да, где-то в чем-то и я ошибался. Но я даже винтовку не брал в руки. А вот ты и после войны пакостил. Черную форму полицая сбросил, а черная душа осталась.

— Ну, едри твою налево! Совсем, совсем чистенькай. Так я те кое-что напомню, голубок. Ты, кажется, забыл, как в письме подписывался?

— В каком письме?

— Не помнишь? Ай-я-яй! А в том, которое осенью сорок первого года в газете пропечатали. Там много вас подписывалось. Забыл? Не помнишь? А газетка та где-нибудь да хранится. Обязательно хранится. Ну, гадство! Вякает ишо чего-то.

Да, было… В ноябре сорок первого он вместе с другими предателями подписал письмо, подготовленное немцами для газет, якобы «от лица русской интеллигенции, видных деятелей культуры», где во всю чернили коммунистов и всю Россию. Он не хотел подписывать: больно уж злобы много, ненавистничества, старался увильнуть от этого, но ему сказали: «Значит, вы против?» — и за холодно-вежливыми словами, с бесконечными «пожалуйста», «просим вас» ясно слышалась зловещая фашистская угроза. И Лебедев подумал: «Большевикам капут, это ясно. Подпишу, черт с ним». Иван Михайлович старался не думать о том письме, внушая себе, будто ничего такого никогда и не было.

Да, слова, бывает, бьют сильнее кнута. Васильев нервно дернул плечом и торопливо заговорил каким-то не своим — фальцетным голосом, чувствуя, как болезненно слабеет все его тело.

— Я не подписывал. Это они сами придумали.

— Ну, прямо! Ха-ха!

— Я даже не знаю, кто это письмо писал.

— Не плети-ка! Он, видите ли, ничего не знает. Знаешь, курва! Все знаешь!

Еще пять минут назад Васильев думал, что он в нравственном отношении на голову выше этого прохвоста и забулдыги, а вот сейчас они с ним вроде бы уже и уравнялись, вроде бы два сапога пара, и, желая показать, что не уравнялись, Иван Михайлович сказал, отделяя каждое слово:

— Я допускал ошибки. Но оружия в руках не держал. И в полицаях никогда не служил. Все!..

— Да, да, чист, как трубочист.

Гость опять недобро хихикнул, отнес на кухню посуду, грубо погремел там ею, многозначительно кашлянул и… затих. Он пил прямо из бутыли брагу и тихо, сдавленно крякал. Брага лилась на подбородок, на пиджак и на пол. Увидев Васильева, поставил пустую бутыль на стол, крякнул уже громко, с удовольствием:

— А говорил, что нечего выпить. Ядреная бражка. Кто делает?

В его глазах появился стальной алкогольный блеск.

Васильев угрюмо молчал.

— Сугробы у вас тут — ни пройти, ни проехать. Куда только начальство смотрит. А вот бабы ваши ничего. Крепкие такие, задастые. Вот бы познакомиться с какой-нибудь.

«Шутит? Да нет, всерьез».

— Со мной в кузове грузовика старуха ехала. И рассказывала: у кого-то в вашем селе поросенка слямзили. Утырили и записку оставили: «Граждане, не выращивайте таких больших поросят, а то их таскать тяжело». Здорово, а? Ха-ха!

— От чего ты такой веселый? Грустишь когда-нибудь?

— А зачем?

— А по-моему плохо, когда человек начисто лишен чувства грусти.

Говорил он не Денисову. Сам себе. Денисов доедал холодную картошку и, видать по всему, не слушал.

— Дремлю на работе и дома. Вся энергия сгорела. Начисто.

— Хватит те стонать.

Денисов вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то черный предмет и сунул в карман полушубка.

— Это что у тебя? Нож?