Позавчера она сказала ему:

— А ты греши и кайся. Греши и кайся.

— Надо же!

Поначалу, когда они поженились, он не раздевался догола при жене — боялся, чтобы не увидела его татуировку — свастику, которую он много раз пытался удалить, но безуспешно. Но вскоре она все же заметила татуировку. Удивилась, конечно. И пришлось сочинить целую историю: был он какое-то время на оккупированной территории, и пьяные немцы, решив поиздеваться, связали его и еще одного мужика и сделали эти наколы на их коже, о чем он просит никому не говорить. «А то кто как поймет». И добавил: «Этот орнамент был известен еще в каменном веке. И говорят, что свастика служила когда-то в качестве религиозного предмета. Вот и будем считать ее религиозным предметом. Да наколы эти уже и плохо видно». В тюрьме татуировку, наверное, не скроешь. Вот оно, еще одно свидетельство против него!

В то утро они с Надей слегка поспорили, так, по пустякам, и Васильев, встав с постели, остановился у темного окна. Смешно шлепая босыми ногами по полу, жена обняла теплой рукой:

— Что ты встал, полежи еще. — Уткнула голову ему в грудь.

— Спи, спи. — Он похлопал ее по плечу.

— У-у!.. И ледяшка же ты!

Легла на кровать и повернулась к стене — обиделась.

По внешности она типичная сибирячка — широкие плечи и бедра, густые брови и крупный, вяло очерченный подбородок, — ни намека на изнеженную красоту. Но в ее огрубленности и простоте есть какая-то своя прелесть. Так кажется Васильеву. Она здоровее, выносливее его, и эта народная сила импонировала ему. Она своеобразный человек. И это, наверное, хорошо. Почему люди должны походить друг на друга, как новые пятаки. Последнюю фразу он недавно услышал от Рокотова, и она порадовала его: ведь раньше Васильеву почему-то казалось, что советские руководители стремятся, чтобы все люди были какого-то одного образца, с одинаковой моралью и едиными философскими взглядами.

Сам Рокотов в представлении Васильева — типичный районный руководитель: уверенная осанка, властный голос. Любит хвалиться: «Деды и прадеды мои батрачили. Отец — простой колхозник. Откуда тонкой кости и деликатности взяться?»

Теперь все гордятся плебейством. И, наверное, многие потомки дворян и буржуев изображают из себя пролетариев, как когда-то наиболее предприимчивые люди из «низших сословий» изображали из себя столбовых дворян. В тридцатые годы одна ленинградская старушка, бедненько одетая, но чопорная, говорила Васильеву слабым, заметно отчужденным голосом: «Я — дворянка. А вы, кажется, из купцов?»

Как всякий настоящий руководитель, Рокотов стоит за пределами собственных симпатий и антипатий, со всеми одинаков, сухо вежлив и строг. Но Васильева он все же по-своему отличает — при его появлении лицо у секретаря райкома слегка оживляется. Так, во всяком случае, кажется Ивану Михайловичу, и он иногда с горькой усмешкой думает: посмотреть бы на физиономию Рокотова, когда тот узнает, кто такой Васильев и кто такой Лебедев.

Иван Михайлович особо не активничает, лучше быть в тени — безопаснее, береженого бог бережет, но и проявлять одну пассивность — тоже не дело; иногда лекции читает о текущем моменте, ездит в Бугры как уполномоченный райкома, в общем, что-то делает. И, конечно, историю партии изучает. На той неделе работница бухгалтерии попросила разъяснить, что такое легальные марксисты. Разъяснил. Даже с удовольствием. В комоде, далеко от посторонних глаз, лежит школьная тетрадка, куда он записывает недостатки и промахи маленьких и больших карашинских начальников. Может, когда-то и пригодится, мало ли… Однажды кое-что рассказал одному знакомому из записанного в тетрадке. Так… Несколько самых безобидных фактов. «Ну и память у вас!» — удивился тот.

Васильеву все время казалось, что предстоят какие-то серьезные изменения, и все плохое, порожденное войной, будет уничтожено. Он не думал, что это свершится завтра, послезавтра, но был уверен — скоро. И когда Надя ему говорила, что, дескать, кругом голод и горюшко бродит, а горе — что море: ни переплыть, ни вылакать, конца всему этому нет, Васильев усмехался над ней, как над полудурком. Но!.. Если раньше это обновление он связывал со своей судьбой, полагая, что и сам получит многое, то теперь так уже не думал. Откуда-то из глубин мозга выпирала ледяная мыслишка: «Уж не герой ли я этого времени, этих тяжелых военных и послевоенных лет?» Он похудел, осунулся, стал беспокойно озираться на улицах и разговаривать с людьми тем противно-напряженным, деревянным голосом, который у всякого собеседника вызывает отчужденность.

Он не представлял прежде, сколь важно для человека душевное равновесие. Видимо, это хорошо известно только медикам. Врач карашинской больницы, пожилая женщина с веселым лицом, рассказывала ему:

— В старину здешние девушки любили гадать в ночь под Новый год. Хотели знать, что их ожидает. И вот некоторым выпадала могила. И, представьте, многие из тех, кому она выпадала, умирали. Человек все время жил в страхе, будучи уверен, что умрет. И умирал. До войны я в Тюмени работала. И вот к нам в больницу женщину привезли. Ей почудилось, что все внутренности у нее заполнены глистами. Глисты у нее действительно были. И мы их вывели. Но женщина все худела и уже едва-едва ходила. Ей казалось, что глисты остались. Тогда решили сделать операцию. Вскрыли брюшную полость и тут же зашили. Старик главврач у нас умница был. И вот говорит он этаким внушительным басом, так, чтобы слышала женщина: «Все до одного глиста уничтожены. Через неделю больную выписать». И женщина выздоровела.

Опять вспомнилась Надя. Уезжая к матери, она надела бархатное платье малинового цвета — подарок Васильева, которое сильно молодило ее, и все улыбалась своей обычной, немного странной — недоверчивой улыбкой, будто хотела сказать: «Ух и лживый ты!», а смотрела ласково, преданно. Опять стало жаль ее.

Кто это из мудрецов сказал: «У женщин есть только одна возможность быть красивой, но быть привлекательной есть сто тысяч возможностей»? Верно!..

Посредине снежного поля, там, где чернеет куча бревен, крутятся трое мальчишек, смотрят, щупают… А вдруг что-то и найдут! Васильев в их возрасте тоже любил совать свой нос куда не просят; ему тогда везде мерещились клады, и он излазил с дружками, обдирая ноги и руки, все ближние дома-развалюхи и покрытые пылью и липкой паутиной темные чердаки. Ему всего хватало, но хотелось еще чего-то…

Летом они с матерью отдыхали на даче, и там все казалось ему каким-то большим, прекрасным — и сам дом, и все вокруг: сараи, от которых всегда пахло сеном, палисадник с вербой, луг, где трава до плеч. По лесу робко вилась тропинка, отмахаешь по ней версты две и — малинник, услада мальчишечья. Тут же речушка, в холоднющей воде — даже сейчас мороз по коже — кишмя кишела рыба. Васильев ловил ее удочкой, а когда и так: зайдет в воду и давай шарить руками под берегом в узких глубоких ямах, где любили прятаться голавли. Кое-когда хватал их за жабры или за хвост и мокрый, смеющийся бежал домой. Не важно, что не поймал рыбину, а важно, что сумел коснуться ее скользкого живого тела. А вот позднее как-то, проезжая мимо дачи, он подивился: до чего же жалкий домишко — три подслеповатых оконца, кривые ворота и совсем близко лес. А ведь, бывало, бежишь, бежишь, запыхаешься, пока добежишь до него. Уже все видится по-иному. И только от терпкого запаха хвои, как и в детстве, приятно тяжелела голова.