— Баба она хорошая, а прозванье тако, что и не выговоришь, — добродушно-насмешливо проговорила хозяйка.

— У меня фамилия Жовнировская.

У Зои Васильевны доброе, покорное лицо. И девчоночий голос.

«Трудно тебе, наверное, при таком-то характере управляться с сорванцами», — мысленно разговаривал с ней Дмитрий Иванович.

Она нравилась ему. И как женщина. И как человек. Пожалуй, больше как человек. И он видел, чувствовал, что тоже нравится ей.

Анна Семеновна подняла стаканчик с вином.

— У, кислятина какая! Что это оно какое кислое? И деревенскую жизнь нашу ты тоже знаешь, Митрий.

— Хорошо, Семеновна. Подумаю. Ты разбуди меня, пожалуйста, завтра часиков в пять. Ладно?

— Ладно. У меня так: чем я здоровей, тем меньше сплю. И теперь вот сплю мало. Тока снов вижу много. И каких-то нехороших. Вчерась вот голую бабу видела. Ну, мужика бы ладно, а то бабу. К чему это, а?

— Вещие сны — нелепость, Семеновна, — махнул рукой Горшков.

— А этой ночью опять церковь видела. По-старинному, с крестами и колоколами. И золотыми куполами. А какие они все же красивые были. Чего вы не едите-то? — фальшиво-сердито выговаривала Семеновна. — Вот я. Сыта, а глаза голодные.

Улыбается. Улыбка наивная и добрая.

— Сколько тебе лет, Семеновна? — поинтересовался Горшков.

— А скока есть, все мои. Шестьдесят восемь. Детский возраст.

Как и бывает в подобных случаях, разговор шел о том и о сем.

— Седни к фельдшерице показывалась. Она говорит, что у меня что-то неладно с почками. Вот тут болит.

— Нужна строгая диета. Исключить… Мм… — Горшков замолчал вдруг, неуверенно посмотрел на соседок. — Уксус и горчицу, к примеру, тебе нельзя. Винцо, соленые закуски, мясные отвары и всякие там консервы нельзя.

— И все-то ты знаешь. Наверное, книжек много читаешь?

Горшков сказал, что у его матери тоже болели почки.

— А какая у тебя квартира, Митрей? — спросила Семеновна.

— Да так… На окраине города. Однокомнатная. Четырнадцать квадратных метров. Но коридор, я вам скажу, хороший. В коридоре у меня даже шкаф стоит. Ну, горячей воды, конечно, нет.

— А за нуждой куда ходишь?

— Туалет общий, на улице, — засмущался Горшков.

— А оно и лучше на свежем-то воздухе, — ухмыльнулась Семеновна. — А скока ты зарабатываешь, Митрей?

— Да так… рублей сто двадцать, сто тридцать в месяц от силы.

— Хва-атит!

Зоя Васильевна лишь чуть-чуть отпила из рюмки. Зато хозяйка, несмотря на свои больные почки, только успевала подносить ко рту. Дмитрий Иванович хотел вновь сказать Семеновне о вреде алкоголя и боялся как бы не обидеть ее (еще подумает, что он хочет побольше оставить себе), но бутылка была уже пуста.

Зоя Васильевна молчала. И как-то по-особому слушала — активно, сочувственно.

— Дядя Митя, а в городе вы тоже рыбачите? — спросила Таня, доверчиво прижимаясь к руке Горшкова — А за грибами у вас далеко идти?

— В городе я не рыбачу. Бетон, асфальт. Не интересно. Ну и таких грибных мест, как у вас, возле города, конечно же, нет.

— А на базаре они дорого стоят, грибы?

— Ну, что ты говоришь, Танечка, — почти неслышно засмеялась Зоя Васильевна. — Разве дело в цене.

— Я не знаю, сколько они стоят. Я редко бываю на базаре. Слушай, Семеновна, что это там лежит?..

— Где?

— Да вон на шкафу.

— На тебе! Сундучок там. Полмесяца глядел и не углядел.

Учительница с дочкой ушли к себе за дощатую переборку. Было слышно, как Таня неуверенным голосом просила мать купить ей платье, из тех, «которые привезли в магазин». Двум ее подружкам уже купили.

— Ведь мы говорили с тобой об этом, Таня. — У Зои Васильевны виноватый голос. — И у тебя же есть платья.

Танечкин отец тоже был учителем. Умер лет пять назад от какого-то недуга, мучившего его с детских лет. Так говорила Горшкову Семеновна.

Чтобы не слышать чужой разговор, Дмитрий Иванович вышел на улицу. Сел на лавочку у амбара. Закурил.