— А то мы не воевали, Георгич, — обиженно засопел Жека, — правда, по принуждению и на другой стороне…

— Тогда лучше меня понимать должны — возврата к прошлому нет. Немцы у нас надежно окопались. На века… Так что завязывайте бухать, пока я вас не разогнал! Такого тепленького местечка хрен где больше найдете. Яволь?

— Яволь, герр Георгич!

— Тогда тащите этого сопляка в интернат и — по местам!

— Пошли, пацан! — Жека бесцеремонно толкнул Вовку в спину. — И не дергайся, от нас не сбежишь!

— Я иду, дяденька, иду, — послушно произнес мальчишка.

Сбежать от патруля не было действительно никакой возможности. Жека внимательно следил за каждым движением мальчишки. Да и второй — молчаливый полицай — не спускал с Вовки глаз. По дороге к интернату Жека от нечего делать принялся расспрашивать Вовку:

— Слышь, пацан, а ты откедова такой нарисовался? Наша-то мелюзга уже давно по интернатам.

— Из Козюкино я, дяденька, — вновь выдал свою легенду Вовка.

— Козюкино, Козюкино… — задумался полицай. — Далековато же ты забрался! Чего понесло-то к нам?

— Бабка померла, кушать нечего было… А к вам я так, мимо шел… Люди, чай, помереть не дадут…

— Эх, пацан, ничего-то ты о людях не знаешь! Люди, они подчас хуже диких зверей… Как вот мы, например, — хохотнул Жека, — правда, Немтырь?

— Угу, — согласно кивнул второй полицай, молчавший всю дорогу и, по-видимому, по этой же причине заслуживший прозвище Немтырь.

— Ты, пацан, не бойся, — покровительственно хлопнул Вовку по шапке Жека. — Это мы так шутим — живого доведем.

«Как же, шутим, — подумал про себя мальчишка, наслышанный от партизан о зверствах полицаев Сычей, — с вами еще наши поквитаются!»

Интернат для неполноценных детей располагался там же, где и при Советах размещался районный детский дом. Территория интерната была огорожена высоким каменным забором, поверх которого тянулся ряд острых литых зубцов.

«Фуфло, — оценив наконечники, подумал Вовка, — только для понта туточки торчат. Вот если бы колючку поверх пустили, тогда было бы хуже».

Большие кованые ворота со следами сбитых «серпа и молота» — былое напоминание о старом советском режиме — были заперты на большой висячий замок. Жека привычно направился к маленькой калиточке в стене, возле которой топтался обрюзгший старикан в порванной фуфайке, из многочисленных прорех которой торчали серые клочья ваты. Левая нога старикана заканчивалась грубой деревянной культей-протезом, видимо изготовленной самим инвалидом.

— Здорово, Сильвер! — весело оскалился полицай. — Не сточил еще свою деревяшку?

— Здоровей видали! — надсадно кашляя, просипел старик. — Чего приперлись? Над старым инвалидом позубоскалить? Сильвером он меня прозвал, — брюзжал старик, сверкая злобными колючими глазками из-под кустистых седых бровей, — а я, мать твою, эту ногу во славу Рейха потерял! За что и награду имею, и пенсию…

— Ладно бухтеть, старый! — и не подумал тушеваться Жека. — Я ж любя! Со всем уважением! Про твое героическое прошлое дюже наслышан…

— Тогда чего скалишься? — буркнул старик, доставая из кармана кисет с махоркой. — Или у тебя язык что мое помело, — Сильвер взял прислоненную к стене метлу, — хорош только дерьмо грести?

— Ты это, дед, говори, да не заговаривайся! — разозлился полицай. — Я, чай, при исполнении!

— Вот исполняй чего надобно, и уё! — не испугался калека. — Я на таких, как ты, быстро управу сыщу! Мне, ветерану Рейха, — старикан гордо распахнул фуфайку, под которой на застиранном мундире красовались планки наград для восточных народов, — всегда власти навстречу пойдут! А вот тебе — не уверен!

— Значит, жаловаться надумал, старый хрыч? — процедил сквозь зубы Жека.

— Ты лучше ко мне не лезь, — посоветовал полицаю старикан, сворачивая из газетки «козью ногу». — Хочешь по-хорошему — Миколай Романычем кличь, а не Сильвером.

— Лады, Миколай Романыч! — пошел на попятную Жека, поднося к самокрутке старика зажженную спичку. — Зайду вечером после патруля, мировую с тобой выпьем… Есть у меня четверть доброй горилки…

— Вот это другой разговор! — подобрел старик, пуская дым в воздух. — А то калеку каждый обидеть горазд. Чего к нам-то?