Ольга нахмурилась: дважды перед началом пресс-конференции она набирала домашний номер. В ответ раздавались долгие гудки.

Губернатор был вне себя. Таким Минеева видели не часто. Он нервно шагал по кабинету, и Ращинскому как-то неловко было оставаться в кресле, вокруг которого кружил губернатор. Он встал, подошел к окну. Минеев остановился рядом.

— Какому болвану пришла в голову мысль угрожать Аристовой? Это же надо додуматься! Кретины безмозглые! И что теперь прикажешь делать?! Завтра в московских газетах эта новость на первых полосах — из трех мне уже звонили, из трех! А сколько еще будет этих газет и что там понапишут? Я столько сил приложил, чтобы в столичной прессе о нас не появилось ни слова, ты сам знаешь, скольких это усилий стоило, сколько денег ушло, чтоб заткнуть рты, — и вот тебе, пожалуйста, опять мы в центре внимания! И как раз в тот момент, когда каждое словечко во вред.

Минеев снова зашагал к двери кабинета. Развернулся резко, вдруг застыл на секунду:

— А не дело ли это рук нашего друга Левы? Слушай, Николай, этот кретин возомнил о себе слишком много. Или…

Минеев подошел вплотную к Ращинскому.

— Или, может быть, он нашел? Он ничего тебе не говорил? Может быть, нашлись негативы?

Ращинский понял, что хотел сказать Минеев. Если негативы наконец обнаружены, Бессарабов или те, у кого они в руках, узнали, почему эти негативы так волнуют губернатора. Но о находке никто не сообщал.

— Не знаю.

Минеев зло развернулся. «И что кружится, как муха вокруг меда?» — подумал Ращинский, а вслух сказал:

— Надо все спокойно обдумать.

— Спокойно?! — взвился Минеев. — У нас есть повод для спокойствия?!

Но он все же сел в кресло. Взял в руки карандаш, покрутил его в пальцах, резко разломил надвое.

— Ты Леве передай, я его в бараний рог скручу, если он в свои игры надумал со мной играть. Я его уничтожу, он и пикнуть не успеет, скотина. — Минеев вытащил платок, вытер лоб, губы. Глянул исподлобья на Ращинского. — Я в ваших переговорах не участвовал. Что ты там ему обещал — не знаю. И знать не хочу! Прошло почти полтора месяца — а у меня до сих пор нет негативов. У меня — нет, но у кого-то они есть, где-то у кого-то спрятаны. Это бомба замедленного действия. И ты, Николай, это знаешь. Негативов как не было, так и нет, за убийством Андрея потянулись еще два, а теперь вот и эта хреновина с угрозами Аристовой.

Он снова встал, подошел к окну, долго молчал.

— Значит, так. Через три дня негативов не будет — не будет и Левы. Раздавлю. Так и скажи ему открытым текстом. Мне этот хвост, который с каждым днем все длиннее, на хрен нужен. Меня ни на грамм не волнует, что там Лева думает по поводу меня и как он планирует держать губернатора на приколе. Подавится!

Минеев повернулся, лицо его было бледным. Он снова отер платком вспотевший лоб.

— Клавдия тебе звонила ночью, я слышал. Плачется-жалится, что «не виновата я, не виновата, он сам ко мне пришел», да? Что молчишь?

Ращинский пожал плечами: а что он мог сказать? Клава-дура, перепив на вечере в честь Первомая, вздумала угрожать своему мужу-губернатору. Припугнула, что у нее есть на муженька та-а-акой компромат, что Минеев может похерить себя как личность, значимую в политике. Копец тебе, Минеев, да и только! На следующее утро губернаторша проспалась, вспомнила, что наболтала, выматерила себя последними словами, а потом, успокоившись, ручкой махнула: «А ладно! Зато пусть знает и боится».

Минеев испугался не жены. Через день о встрече с ним попросил Андрей Шерстков, обещал показать новый портрет губернатора. Показал. Портретов было три. На прекрасной бумаге, в тонких металлических рамках со стеклом. «Могу оставить на память, — сказал Шерстков, мерзко улыбаясь. — Могу сделать еще шесть. Качество гарантирую. Могу все девять включить в коллекцию и показать на выставке в Государственной думе. Многим будет интересно. Могу отдать негативы вам и про все забыть — я человек слова. Но слово это стоит недешево».

— Сколько? — выдавил из себя потрясенный Минеев.

— Сто тысяч. Баксов, разумеется.

Ровно через неделю Шерсткова не стало. Негативы ищут до сих пор. Клава уверяет, что просто все совпало. Но ничего в этой жизни не бывает просто, это Ращинский понял давно.

— Она напугана и всего боится, — сказал он.

— Я из нее, гадины, душу вытрясу. — Минеев сжал виски руками. — Пожалеет, что на свет родилась. Ну ладно, с ней сам разберусь. Тебя, Коля, прошу, свяжись с Левой, поговори с ним жестко. Три дня ему — и ни минуты больше.

Он замолчал. Немного успокоившись, придвинул к себе футляр из черно-серебристой кости.

— Вот еще что. Клавдию я предупрежу, к шести заезжай за ней. Постарайся на ужине у француженки разговорить Клавдию Андреевну, только тебе она скажет правду.

— Ты ведь обещал тоже быть на ужине.

— Хватит вас двоих для представительства. Пока Клавдии дома не будет, я кое-что проверю, перетрясу ее секретные местечки.

О банковских кредитах и о том, что по поводу их следует говорить Ращинскому послезавтра депутатам областной думы, разговор так и не зашел.

«Успеется», — решил Ращинский.

Часы с руки Анна сняла, чтобы не намочить их. И правильно сделала: Демон, нехотя, но покорно ожидая, когда его наконец выпустят из ванны, периодически встряхивался — брызги разлетались по сторонам. Халатик, который Анна предусмотрительно захватила с собой, был мокрым насквозь, макияж ей придется делать заново — с ресниц и носа капала вода.

Александр вошел в ванную комнату с большой махровой простыней.

— Годится?