И ничего я не успел тогда почувствовать к моему единственному, как оказалось, сыночку, кроме раздражения и досады, — молод я был, наверное, а он, в свою очередь, беспокоен и здоровьем слаб.

Я ушел, потому что уже успел снюхаться с Любашкой, по которой еще в школе сох, а она на меня в ту пору — ноль внимания. Мы встретились случайно — в нашей местности трудно с кем бы то ни было никогда не встретиться — нам было куда-то по дороге, мы пошли вместе и стали вдруг разговаривать на такие темы, на которые в прежние времена смущались говорить чужие друг другу люди, а теперь свободно говорят малые дети. И выяснилось, что Люба тоже не была ко мне совсем уж равнодушна, и я сам виноват, что «ходила» она в юности не со мной, а с другим, который, в отличие от меня, был нахален и кудряв, умел тренькать на гитаре, непревзойденно исполняя под собственный аккомпанемент городские, как теперь говорят, романсы, а раньше говорили, блатные душещипательные песенки, и слава о его победоносных драках бежала впереди него.

Ну что поделаешь, если во все времена школьные отличницы испытывают непонятное взрослому человеку влечение к антигерою. К счастью, это влечение потом почти всегда проходит, но иной раз оно все же успевает непоправимо испортить глупой отличнице жизнь…

Когда Люба стала дочек рожать, я уже был, очевидно, достаточно созревшим для роли отца. Правда, мне никогда не доставало отцовской строгости, строгость вместо меня вынуждена была в необходимых случаях изображать мать, не хватало терпения учить детей чему бы то ни было, поэтому их тоже всему учила мать. И, наверное, правильно, что мы не сделали с нею сына. Мои телячьи нежности и беспринципность могли бы привести к весьма печальным результатам. Хотя могли и не привести, вопреки расхожей мудрости. Потому что, тут я несколько повторюсь, на всякую мудрость есть другая, совершенно противоположного свойства, но ничуть не менее убедительная на звук: «Любовь не бывает избыточней и не может никому навредить. Если только это — любовь…»

Вырос мой сыночек без меня. Согласно достигшей моих ушей информации, Наталья после того, как мы расстались, еще раз выходила замуж, и еще более неудачно, потому что за уголовника хронического, детей больше не рожала — не могла или не хотела, бог весть. Потом еще в ее жизни были мужчины — одни надолго задерживались, другие проносились метеором…

Толик, как подрос, стал изредка бывать у меня. Либо сам я за ним ездил, либо мать с оказией отправляла мальца погостить, либо, когда он достаточно подрос, начал и совершенно самостоятельно путешествовать в пространстве-времени.

Сказать, что Люба принимала гостя хорошо, — ничего не сказать. Да она, казалось, в лепешку готова была расшибиться, уставала так, что потом неделю приходила в себя. И я тоже, наверное, перебарщивал в чем-то. Но — по-своему. Зачем-то изображал из себя законченного весельчака, этакого в доску свойского «папика» (хотя, кажется, так стали говорить позднее) — щедрого, не занудного, несколько, пожалуй, придурковатого.

И я тоже здорово уставал от встреч с сыном. И только недавно понял, что, собственно, нас так утомляло. Имитация, конечно же, которая для кого-то — крылья, уносящие прочь от любых превратностей жизни, а для кого-то, наоборот, — тяжкий груз, который всякий фальшивый полет неизменно заканчивает бесславным падением носом в дерьмо…

Так что я, к сожалению, не из тех, кто вокруг себя силовое поле любви создает. Или из тех, но мое силовое поле — скорей поле слабостей человеческих…

И все же бывали в моей жизни периоды, когда я очень, очень любил. Сперва — Любу, потом — Веру с Надей, но особенно Надю, потом их пацанов, внуков, значит. И каждый раз оно как бы нарастало. Внуков, особенно первого, Алешку, я любил так, как самого себя никогда не любил — надрывно и словно бы обреченно. Чем он, паршивец, ловко пользовался, заставляя меня делать то, чего я не стал бы делать ни для кого другого.

Внуки выросли, и потребность во мне отпала почти совсем — еще недавно сшибали у меня копеечку на мелкие расходы, а теперь узнали, что под матрас ничего не прячу, и утратили даже видимость интереса.

Позже, перед окончанием школы, сын перестал меня навещать. И я, признаться, ни разу не интересовался почему. Все же было легче не видеться, чем видеться. Тем более что подрастающие дочери были в полном соответствии с возрастом максималистками и не выказывали склонности простить мне мой грех молодости. Кажется, они не простили его и по сей день, хотя уж сами отнюдь не девочки, сами, надо полагать, успели, может, больше моего нагрешить, пусть пассивно, но все же участвуя в сексуальной революции, которая никому не позволяет отсидеться в стенах пуританских крепостей.

Про то, что Толика забрали в армию, я узнал только через месяц после призыва. Огорчился и обрадовался одновременно. Конечно, непорядок, когда отец узнает столь важную новость лишь через месяц, зато от каких беспокойств и, вероятно, убытков освободил меня сыночек.

Но ждал — напишет, тогда и укорю. В письменной форме. А он за все два года — ни строчки. И я тоже. Хотя узнать адрес не составило бы труда. Но не стал узнавать. Убедил себя, что обиделся. А ведь нет, не обиделся я. Обида — слишком сильное чувство. Она — попутчица любви, а в пустыне равнодушия не живут ни та, ни другая…

Вот оно — ключевое слово наших отношений с сыном. Равнодушие. Причем, что существенно облегчает муки совести, взаимное…

Толик отслужил и вернулся. И на работу поступил, и женился вскоре. И обо всем этом я узнавал от чужих людей. Видно, Толе было так же противно имитировать родственные отношения, которых на самом деле нет. Тут он удался в меня, чего не скажешь об остальном.

Потом Анатолий стал крепко попивать — это, кстати, и в моей молодости было, но с годами как-то стабилизировалось и пришло к приемлемой норме, — но у него, видать, не стабилизировалось и не пришло. И однажды я имел несчастье видеть моего сына во всей непотребной красе. Он перебрался в наш город и стал «примаком» — у тестя в квартире обосновался. Как знать, может, теснота и семейное бесправие подтолкнули моего мальчика навстречу беде?..