Тогда, кстати, бабушка начала приобщаться к вольной торговле, она, может, и гораздо раньше познала вкус мелкого негоциантства — садовые излишки всегда было некуда девать, да покойный муж был лютым врагом свободного, а заодно и несвободного рынка.

Начала Алевтина Никаноровна с широкой распродажи вещей покинувшего ее Преображенского. Конечно, ношеные рубахи, белье, полуботинки, побывавшие в употреблении, Алевтина Никаноровна раздала просто так самым бедным из советской бедноты. Но ценные вещи — полушубки, штиблеты, костюмы, пальто — она решила реализовать за сколько-нибудь.

В те времена «блошиный рынок» в городе был единственный на Вторчермете — потом его вовсе на станцию Шувакиш перенесли, но ездить и туда, и туда — совершенно не с руки. Так что торговки вроде Алевтины Никаноровны пристраивались где попало. Их прогоняли милиционеры да дружинники, гонимые безропотно покидали свой насест, а через минуту их можно было видеть снова в другом или этом же самом месте.

Первый костюм Алевтина Никаноровна понесла, совершив над собой значительное усилие. И потребовалось немалое мужество, чтобы выстоять под презрительными, как ей казалось, взглядами первые полчаса. И если бы в первые полчаса у нее не купили, то так бы, возможно, и пропало несметное директорское достояние. И — понеслось! Оказалось, что торговля — дело очень живое, веселое и даже, в некотором смысле, творческое. Особенно когда торгуешь своим и волен устанавливать какую угодно цену, а то и задарма под настроение отдавать, горделиво поглядывая вокруг — мол, знай наших!

Быстро среди вольных торговок подружки у бабушки завелись, все это были исключительно приличные женщины, торговля шла безо всякого разделения на промышленный и продовольственный секторы, в ней эпизодически даже один настоящий писатель участвовал — да точно настоящий, потому что всегда при нем был красный членский билет общества писателей, он его брал с собой, чтобы милиционерам показывать — действовало в ту пору безотказно, — а торговал писатель картошкой со своего огорода; а также грибами, которые здорово умел искать; а также рыбой, которую он ловил исключительно любительским способом в свободное от основной деятельности время, и времени этого, судя по всему, было навалом.

Увы, бабушке никогда не попадали в руки книги этого человека, а то бы она их непременно прочла. Но когда она, набравшись храбрости, напрямую спросила художника слова, где бы его почитать, он ничего определенного не ответил, только пошутил невесело, что вообще-то среди советских писателей не один такой, и знают его в основном лишь подобные ему безвестные бедолаги…

Когда директорский гардероб иссяк, а на «даче» еще ничего не успело вырасти, бабушкина жизнь опустела, как в день смерти мужа. Какое-то время она по инерции еще посещала торжище — жалко было разом рвать сердечные отношения, однако все равно пришлось — ежедневное торчание неторгующего среди торгующих, как ни крути, неуместный нонсенс. Таким же глупым и жалким смотрится в компании азартных игроков тот, кто уже давно проигрался до «без штанов», а теперь изображает бескорыстного болельщика. Но с той поры Алевтина Никаноровна, не задумываясь, тащит на продажу любую, ставшую ненужной, вещь и вообще всякий избыточный продукт, добытый в поте лица.

И как раз тогда, ранней весной, померла дожиха Радка, еще усугубив бабушкину меланхолию и авитаминоз. А Эльвира в аккурат очередной вариант подыскала — две их хрущевки — на одну трехкомнатную с высокими потолками и просторными подсобными помещениями.

Дочка с внучкой наперебой талдычили о том, какой неусыпной заботой и какой бескорыстной любовью окружат они бабушку, в какой радости-комфорте она будет помирать. Алевтина Никаноровна, разумеется, прекрасно знала цену их посулов, но она сдалась, поверив лишь в одно обещание: хлопотами, связанными с переездом, ее не обременят.

Бабушка не стала даже никаких условий выдвигать — ничуть не сомневалась, что любое условие будет принято, а потом с легкостью нарушено, как только возникнет желание его нарушить, рассчитывала лишь на себя — в случае чего, у нее пока еще достаточно сил и ума, чтобы не позволить вытирать о себя ноги.

Но вообще-то одно-единственное условие бабушке хотелось поставить. Насчет мужиков. И если бы не было Софки, она его поставила бы, не колеблясь. Тем более что у дочери уже начинался, так сказать, «переходный возраст», чему она яростно сопротивлялась, с чем ни за что не хотела мириться, но разве природа спрашивает этих, не желающих глядеть правде в глаза, чудаков.

Так что Эльвира уже постоянно копала в лесу возле «дачи» корень травы, именуемой «кровохлебкой», порой трагически заламывая руки, объявляла матери — Софки, видимо, стеснялась — что завтра же пойдет и ляжет на стол хирурга, пусть ей разом вырежут все, «что в ней осталось бабского», сколько же можно мучиться, и ради чего, ради кого… Однако было абсолютно ясно, что это самое «бабское» дочери дороже самой жизни, что она очень хотела бы и впредь пользоваться органами специального назначения…

Но время лечит, и Эльвира никуда не денется, рано или поздно смирится с объективностью судьбы, а поэтому условие относительно «мужиков» ей было бы выполнить сравнительно легко.

А внучку — жалко… Впрочем, даже и не жалко — ведь она-то никого никогда не жалела и не пожалеет, но просто — поставить ей такое условие по-житейски несправедливо да и глупо…

Таким образом, соглашаясь на обмен квартир и не желая видеть на своей территории особей противоположного пола, бабушка заранее готовила себя к тому, что эти особи все равно будут, по крайней мере — эпизодически. И они в самые неподходящие моменты станут занимать туалет, а также ванную, с ними просто так не разминешься в прихожей, и придется что-то изображать лицом да голосом, но главное — не погуляешь по квартире непринужденно, как привыкла она после кончины мужа, в старомодной комбинации с оборванной бретелькой, а то и просто в бюстгальтере и панталонах с выцветшим, даже маленько дыроватым середышем…