Шрифт:
В общем, спасибо Голливуду и М. Пимштейну, по крайней мере, за это. Ведь они, несмотря на существенные недостатки своего подвижничества, сделали, минимум, одно доброе дело — теперь любой россиянин, оказываясь по прихоти судьбы в благополучной загранице, не пялится на все как баран на новые ворота. Он, конечно, про себя думает сакраментальное: «Живут же сволочи!», но вслух никакого изумления не высказывает, возможно даже, вовремя спохватившись, не разувается в прихожей.
До того, как очутиться в уютной прихожей, немало слов было сказано в машине. Софочка всю дорогу, находясь, между прочим, за рулем, без умолку болтала, то и дело оглядываясь и демонстрируя одну из своих любимых масок, которая называется «милая непосредственность». Конечно, водить машину она уже научилась, однако матери было тревожно — дорога как-никак, а главное — маска такая всегда использовалась лишь в присутствии посторонних, следовательно, о непринужденности отношений можно не мечтать.
Джон проявлял сдержанность, но улыбаться, очевидно, не забывал никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах, разбуди среди ночи, и сразу вам — «улыбка на сто долларов», что тоже маска…
Софочка щебетала свое обычное — соскучилась по мамочке, по березкам, по бабушке и даже по Бильке, но когда мать позволила себе осторожно обмолвиться насчет Нижнего Тагила, дочь чуть в бетонный столб от ужаса не врезалась: «Мамочка, что ты такое несешь, как только тебе в голову пришло сравнить наш милый, уютный, экологически благополучный Перт с каким-то диким концлагерем?!»
И мать в испуге прикусила язык, но «милая непосредственность» уже снова на месте, Софочка, кажется, даже несколько смущена неожиданным всплеском эмоций, хотя прежде, когда мать высказывалась невпопад, такие всплески бывали гораздо мощнее, а смущение, напротив, вовсе не наступало.
«Господи, неужто дочка впрямь переменилась, неужто полноценная семья, любящий муж, уютный дом и благодатный климат сделали-таки благое дело и маска теперь не маска, а лицо?..»
Очень скоро Эльвира убедится, что «милая непосредственность» будет все же иногда сниматься. Дочь станет высвобождать усталое личико и расслабляться. И возникнет подозрение, которое потом перейдет в уверенность, что в основном ради этого и вызвана из России мать…
В этом доме разувались. Хотя, конечно, — русская хозяйка. Эльвире, само собой, сразу захотелось глянуть на внука. Пусть — глубокая ночь, но ведь только глянуть.
Ан — нет.
— Успеешь, мамочка, ты — с дороги. Мало ли какая инфекция на тебе. Сингапур, Дели — там даже проказа может быть.
Словно мать преодолела гигантское расстояние пешком да вплавь или ее только что купили на невольничьем рынке Нью-Орлеана.
Между тем «однодневная домработница» — про то, что она однодневная, Эльвира узнала в машине — сновала по дому туда-сюда совершенно беспрепятственно, она одновременно и накрывала на стол, и убегала взглянуть на ребенка, который был где-то совсем близко, потому что время от времени отчетливо слышался детский плач, у малыша как раз резались зубы, и он плохо спал.
А Эльвира украдкой наблюдала за чужой женщиной, думая, что жизнь ей предстоит не такая уж легкая, и это вовсе не огорчало, но радовало…
«Банкет», посвященный благополучному завершению полукругосветного путешествия, не затянулся. По сути, это была лишь дань традиции, притом не австралийской. Церемонию раздачи заморских гостинцев вообще отложили. Эльвира только потянулась к своему рундуку, сделав соответствующее лицо, а дочь намерение разгадала и попытку пресекла. И опять права была, наверное, — шестой час утра… А сколько интересно в Екатеринбурге? Нет, ни за что не высчитать, как-нибудь после…
Оказалось, что в двухэтажных хоромах недостаточно комнат для гостей с «ночевой». И Эльвиру вновь заставили обуться, надеть кофту и повели по усыпанной гравием дорожке в глубь землевладения. А там стоял такой миленький одноэтажный домик, именуемый «флигелек», в нем тоже были все удобства, необходимые для комфортного проживания одного человека, а по российским жилищным нормам там бы и десяток свободно разместился, но сам факт уязвил Эльвиру в сердце: ей со всей определенностью указали ее место в жизни — разместили в домике для прислуги, а в господский замок она будет ходить на работу.
Прочитав это, Алевтина Никаноровна неопределенно хмыкнула, отложила письмо, задумалась, разбираясь в ощущениях. Нет, ничего ужасного она тут не усматривала. Доведись до нее, она бы, наоборот, рада была, не на улицу же выкинули. Может, по ихним понятиям — наилучшим образом поступили. У них же там все помешаны на суверенитете личности.
Нет, зря она, ей-богу, выкобенивается, душу сама себе рвет, везде ей дискриминация мерещится.
И тут вдруг заметила Алевтина Никаноровна, что из «Областной газеты» еще один конверт торчит. Как-то она сразу его не заметила. Чего это Элька письма сразу пачками шлет?…
Но нет, письмо было не австралийского происхождения — конверт продолговатый, но адрес по-нормальному записан: город, улица, дом, а уж после — кому. А не шиворот-навыворот, да и почерк не Эльвирин — Челябинская область, г. Коркино…
Заинтригованная Алевтина Никаноровна немедленно конверт разорвала, повредив, как обычно, обратный адрес, о письме дочери вовсе забыла на некоторое время, и оно осталось лежать недочитанным, безмолвно вопия.
Второе послание из ближних мест было корявое, малограмотное, но читать начала — батюшки-светы, это ж надо!