струны. Иногда она прорывалась ночью, будила меня, подхватывала и выволакивала на траву, скамейку или

гулять по улицам с луной. Иногда я затыкал уши кипарисовыми зернами или свежими косточками алычи, но тогда

начинала вибрировать вся комната. Я пытался избавиться от паутинок и даже обратился за помощью, просил

распустить, а они; воспользовавшись моей просьбой, сшили посреди паутинки шерстяного жирафика. Иди, балансируй.

Мне стало страшно. Ты вросла в меня. Я знал о тебе все, хотя и не видел все теплые месяцы. Я чувствовал, как ты раздевалась перед другими, их прикосновения и дыхание заслоняли от меня воздух, их глаза буравили

узоры, иногда до дыр, над которыми потом долгие дни трудился скорый паучок. Я знал, чем ты дышишь, что

читаешь, видел цвет твоих глаз, отраженных в воде ресниц, облаков касавшихся.

Мне салютовало твое шампанское и доносился полузапах чьих-то сигарет, которыми пропахли твой свитер, твои дикие волосы и прозрачные руки. Я пил твои слезы и ел серу из твоих оглушенных первыми взрывами

чувственности ушей. А потом мы встретились, неожиданной броско.

– Ты кто?

– Я тот, кого бросили. А ты?

– Я та, кто бросил. Иду искать.

Ты в очках противосолнечных (я подумал, против меня), насмешливая и неузнанная, неузнаваемая. В твоих

глазах солнце, и мне больно на тебя смотреть даже издалека. А между нами тогда еще оставались долгие метры.

Я то и дело поскальзывался на растянутой по траве паутинке. Съежившийся паук промокал раны ватою.

Твоя улыбка в пространстве разящая: я думал, дискобол метнул в меня луной и, пролетая через атмосферу, она обернулась кусочком сыра.

– Спасибо, я не голоден, - и откусил, а потом метнул обратно.

– Не веришь? Смотри, висит откушенная! Ирония, погашенная стеклами очков. Я

всматриваюсь, но вижу другую. Я рисовал тебя, я плохо рисую, а ты получилась другой. Ее и увидел.

– Привет!
– Приветы, как письма, на них тоже нужно отвечать:

– Привет!

8

2

Мы встретились на следующий день, помнишь? В университете, когда я споткнулся о тебя и идентифицировал

со всеми теми, кого неоднократно встречал. Но для этого мне понадобились часы черчения глазами по твоей

спине, освобожденной моим воображением от мохерового свитера. Я превратил его в клубок и принимал за ежика, помнишь?

Вряд ли. . . Ты жила другим: людьми, общением, взглядами исподтишка или долгими, четкими, протяжными, как пластилин.

Я же, скорее - запахами и впечатлениями, образами, пусть расплывчатыми, но лишь слегка, ведь вчера

только моросило, две-три лужи, а по асфальту не больно-то расплаваешься. Может, больно?

Локтями трухлявыми, вывернутыми о пирамиды камней. Я предпочитаю брасс. Ты, словно крот, плывешь

баттерфляем, а воробьи над нами пикируют. Пусть хоть раз побудут альбатросами.

* * * * * *

– Как тебя зовут?

– Не знаю, не обращала внимания.

Это пришло позже. Вчера ты очутилась у меня в комнате на диване напротив. Чуть раньше кто-то спросил

меня о твоем имени, и я тебя пожалел. Мы сидели. Ты почти плакала, а я почти пускал солнечных зайчиков.

Вокруг стояли ведра и собирали солнце и слезы соседей сверху. В одно ты выжала свои губы. Говорили о

засухах и пустыне. Ты почему-то думала, что верблюжья колючка - это только эвфемизм, позволяющий избегать

слова Горб. Я улыбался, размышляя о том, какой именно вид горба называли верблюжьей колючкой и сколько дней

верблюду нужно было бродить мимо оазиса, чтобы превратиться в соляной столб. Ты считала, что для этого

достаточно оглянуться.

Я указал на бабочку у тебя за спиной.

Ты оглянулась и проиграла. Зачем мне столько соли, подумал я, и с тех пор решил добавлять ее в свои

шутки.

А потом ты притворилась спящей, а я в сачок поймал твой воображаемый сон. Уверяю тебя, это было намного

легче, чем, минуя гусеницу, увидеть бабочку за твоей спиной. Она была красная, махала крыльями, а иногда

тихонько ползла. Ни одна бабочка не в состоянии полностью изжить в себе гусеницу. Я же не мог изжить в себе

тебя. Одно успокаивает: когда я умру, ты умрешь со мной. Красивое будущее. Хорошо, что его не будет.