Затопали дальше. Надзиратель, гремя дверями, успел шепнуть:

— Антонов приказал долго жить.

В камере воцарилось молчание. Наконец Иван Васильевич скорбно вымолвил:

— Еще одна жертва… Вечная память тебе, наш дорогой товарищ!

Из коридора доносились выкрики начальника тюрьмы и контрразведчика.

Феклистов примчался в тюрьму полчаса назад. Известие о готовящемся побеге застало его за составлением рапорта начальнику контрразведывательного отделения штаба Западной армии капитану Новицкому.

Прапорщик бросил в папку недописанный рапорт, туда же сунул донесение коменданта станции о том, что солдаты из эшелонов дезертируют, и рванулся к выходу. Прискакал в тюрьму и сразу — в камеру.

Василий, окровавленный, лежал в углу камеры. С порога одну за другой всадил контрразведчик все семь пуль в могучее и бессильно распростертое на склизком полу тело Антонова.

Федор Андреевич, отец Виктора, был подавлен. Мастеровой на заводе, он много работал, во всем любил порядок, детей и жену держал в строгости, политики сторонился. Тянулся за теми, кто жил покрепче, детям хотел дать образование. Прежде, когда при нем заговаривали о политике, Федор Андреевич окидывал собеседника насупленным взглядом и медленно говорил:

— Не мешайте мне жить по-своему. У меня вон их сколько, пять ртов, всех прокормить надо. — И на этом умолкал.

Переход власти из рук в руки выбил старого мастера из привычной колеи. Он по-прежнему исправно ходил на завод, но домой возвращался угрюмый, недовольный.

— Не знаешь, какому богу молиться. Вчера были товарищи, а сегодня опять господа. Так и норовят кулаком заехать, — бубнил отец, тяжело шагая по широким крашеным половицам.

Арест Виктора, любимца в семье, не сломил доброй и щедрой материнской души Екатерины Аникеевны. Она по-прежнему была заботлива и расторопна. Только чуть больше приспускала края головного платка. Горе круто коснулось ее сердца. Не была ли она сама отчасти виновата в том, что не уберегли Виктора, что родную кровинку — сына — бросили в тюрьму?

От таких мыслей становилось тяжелей.

Честный, добросовестный, справедливый, он любил самое хорошее на свете, а попал в тюрьму только потому, что пошел против злого в жизни, против несправедливости.

В тесной камере Виктор, с трудом преодолевая боль в пальцах, писал записку. Ложились на бумагу строки а он видел маму, как будто она была совсем рядом. Представлял, как она ходит по горнице, заглядывает в окна. А может, она возится у печи с ухватом в руках, поддевая чугунок с разваристой картошкой. «Мама, какая же ты у меня добрая, ласковая…»

Стукнула осторожно и быстро калитка. В сумерках трудно разобрать лицо идущего. «Якуба», — догадалась Екатерина Аникеевна и рванулась к входной двери.

— Принес? — шепотом спросила она невысокого сутулого человека.

Якуба зорко огляделся по сторонам, снял картуз и быстро подал Екатерине Аникеевне аккуратно свернутый клочок серой бумаги. Екатерина Аникеевна не взяла — схватила и спрятала его на груди под кофточкой: весточка от Витеньки!

— Заходите, — позвала она негромко.

— Не можно мне, — шепотом возразил тот, — зайдет кто, увидит — головы не сносить.

— Ничего-ничего, посидите на кухне, никто не увидит, — ласково убеждала Екатерина Аникеевна. — Чайку попьем, о Витеньке расскажете.

Якуба, тюремный надзиратель, приносил от Виктора редкие и короткие записочки. Беженец с Украины, он терпел на новом месте большую нужду. Она-то и загнала старика в это «растреклятое место», как выразился однажды Якуба. Екатерина Аникеевна никогда не отпускала его без того, чтобы не покормить. Она проворно поставила самовар.

После чая Якуба заспешил. Натягивая глубже картуз на крупную голову, сказал:

— Скоро не ждите. Лютуют у нас до крайностев. Того и гляди, сам попадешь к политикам.

— Ничего-ничего, все обойдется, — благодарно говорила Екатерина Аникеевна, засовывая в карман Якубе деньги.

— Не надо, — возражал больше для вида Якуба, а сам потихоньку пятился к двери.

Что поделаешь, мать отрывала от семьи последнее, не жалела. Иначе как узнаешь о Витеньке?