Редко случается, чтобы король Голливуда вел себя как индеец с Горицы, а не американец из Кентукки.

Конец февраля всегда был в Сараево самым холодным временем. Жуткий колотун, говорила моя мама. Ньего, Труман, братья Зимичи - Авдо и Белый, Зоран Билан, Чука, Слачо, Рака Евтич и Злая Мулабдич жарили шашлык в саду кафаны «Шеталиште». Был тут и доктор Карайлич. Принес он с собой мегафон с усилителем, чтобы поднявшийся против неправды свободолюбивый голос был слышен лучше. Паша присоединился к ним позже, после обычной воскресной прогулки со своей женой Цуной. Перед перед тем, как выйти из дома, он заставлял ее одеть самые тесные брюки, из которых ее выпирали особенно рельефно. После чего они шли вместе от Свракина Села до Мариина Двора, где у них был лавка бижутерии. Прогулка эта была не обычным сараевским променадом бесцельно бродящих в обнимку парочек. Цуна шагала впереди, а он, приотстав, зыркал глазами по сторонам направо-налево, будто пес, всегда готовый с кем-нибудь сцепиться. Ждал он, когда кто-то скажет Цуне гадость. Когда это происходило, Паша реагировал мгновенно и нокаутировал несчастного, а бывало, что и муж с женой, Паша с Цуной, вместе колошматили похотливого горожанина, воспламененного здоровенной, объемной задницей.

Кафана „Шеталиште” была первой и последней пристанью, объединявшей моих друзей, которые собирались здесь, будто корабли в гавани. Теперь-то их разметало новыми, незнакомыми ветрами и бурями. Разбросаны они так же далеко, как далеко распалась Югославия, причем еще до самого этого события, став жертвой политических дрязг и разрушительных радиоголосов. Чаще всего без всякого образования, без работы, с разрушенными семьями, они все же были довольны жизнью. Некоторые из них уже лечились от алкоголизма, один умер из-за героина, многие рожали детей, были и разведенные, и мало кто добился обеспеченности своих родителей, поколения Тито. Больше всего времени проводили они в кафане «Шеталиште», которую сейчас хотели у них отнять!

На первых демократических выборах мусульмане, хорваты и сербы раздавили нас, горожан, веривших, что на Балканах можно оставаться просто гражданином. И мы проиграли, народ Боснии выбрал национальные политические партии, что стало кратчайшим путем к войне. В результате выборов реформисты Марковича, которых поддерживали мы, партизанские дети, потерпели полное поражение, причем кого ни спроси, все клялись, что уж они-то голосовали именно за Марковича. На самом деле, они просто боялись сказать, в какую сторону повело их сердце, страх Госбезопасности и тех новых национальных лидеров, которые представляли собой будущее Боснии и Герцеговины. Один только работник коммунального хозяйства из Пале, в разговоре в «Шеталиште», за выпивкой, был совершенно честен. Я спросил его:

– А ты за кого голосовал, Вукота?

И он ответил:

– Братишка, зашел я в эту их кабинку, и рука потянулась было обвести реформистов, Кецмановича и Сидрана, но сердце распорядилось по другому и ручка дернулась в сторону. Обвел я Караджича.

Жизнь при демократии нанесла новые раны, а старые не смогла исцелить. Напряженность стала повсеместной, и среди голосовавших, и тех, кто политикой не интересовался. А люди есть люди. Привыкают они ко всему и потом взлезают в это по самое горло. Сербы ни в какую не хотели отделения от Югославии, мусульмане, как самые многочисленные в Боснии, считали, что республика принадлежит им. К их сожалению, в такой республике не хотели жить ни сербы, ни хорваты, что сильно напоминало ту самую Югославию, из которой они хотели выбраться. Подходящая ситуация, чтобы появился кто-то со стороны и решил все их проблемы. Война уже зверствовала в Хорватии. Большинство в Сараево верило, что «уж здесь-то точно войны не будет, братишка, такое у нас не прокатит!»

Не знал я еще, как войны стучатся в двери домов. Но вот одну встречу, в тысяча девятьсот девяностом, ощутил я как первую ласточку военных действий. Некий Омерович из Горного Високо подошел, когда я покупал на рынке лепешки.

– Ты ведь друг Вампы, так?

Я вспомнил, что речь идет об одном паршивце, державшем кафану в центре Високо и похожем на вампира, сильно потрепанного самогонкой.

– Да, - ответил я, и тогда он сказал таким конспиративным голосом:

– Говорил мне Вампа, что тебя занимают кое-какие игрушки, которые и я собираю.

Удивленно смотрел я на него, а он шепнул:

– Калашниковы, брателло, у меня их столько, что хоть частокол городи.

Этот Омерович повел меня к себе домой и мы полезли в подвал, где, под армейским брезентом, лежал десяток деревянных ящиков с автоматическим оружием. Этот человек отвратной внешности вовсе не шутил.

– Отпиздим мы их всех, когда потребуется. Всем им задницу надерем, и четникам и усташам.

– Как накоплю денег, дам знать через Вампу, - сказал я, когда мы выбрались из затхлого боснийского подвала.

– Брателло, мы ж свои люди, отдам их тебе по сто пятьдесят марок за штуку. Сейчас их по триста продают, так что смотри, - говорил Омерович, выходя из своего двора, и еще добавил:

– Негде тебе такого товара не найти, братан. Только не говори никому! Неважно, какой мы веры, главное, что мусульмане, ха, ха, ха!

– Как встречу Вампу, сообщу тебе. Когда заплатят мне за фильм, тогда все и обсудим, - сказал я, не имея никакого желания снова попадать в этот дом, и в тревожном настроении поспешил домой.

Единственным местом в Сараево, где разговоры о войне теряли свою серьезность и казались не такими опасными, была как раз кафана «Шеталиште». К этой теме постоянные посетители относились так, как плохой студент, не желающий признаться себе в том, что провалится завтра на экзамене. Не провел он за книгой ни минуты, но, несмотря на это, решил завтра взглянуть в глаза профессору и, ничего не зная, как-нибудь проскочить! Война никоим образом не подлежала серьезному рассмотрению в «Шеталиште». Пьяный посетитель из поколения постарше говорил: