— Да нет, я о другом. Поскольку ты тут вроде у меня в гостях…

— Наодалживал я вам — по горло сыт.

— Ладно, ладно. В общем, раз ты здесь, ты меня Крысом не зови. Договорились? У меня, между прочим, имя есть — Энрико Сальваторе. Энрико Сальваторе Риццо.

— Ну и имечко, язык сломаешь.

— Тогда — Рико. Зови меня Рико — уж доставь мне такую радость в моем собственном доме.

— Спи давай, — огрызнулся Джо.

Карлик не отставал:

— Договорились?

Джо приподнял голову и прорычал:

— Ну Рико! Рико! Доволен? — Он отвернулся к стене. — И приемник мой больше не лапай.

Крыс пропищал:

— Спокойной ночи.

Но Джо пока что-то не слишком хотелось любезничать с этим типом. Он притворился, что спит.

В тот сентябрьский день и возник союз Джо Бака и Крыса Риццо. Парочка примелькалась на нью-йоркских улицах: хилый, белобрысый карлик, дергающийся, как полураздавленный кузнечик, с трудом семенил за мрачным высоченным ковбоем. Они вечно куда-то торопились, точно шалуны, ловящие птиц, — необходимо было выжить в лабиринтах Манхэттена.

Риццо грыз ногти, потреблял весь кофе и табак, что удавалось достать, не спал по ночам, хмурился и кусал губы. В их союзе он был мозговым центром, и на нем лежала ответственная задача выискивать новые способы выживания.

Джо Бак примирился со второй ролью, но вечно брюзжал и хаял все планы Крыса.

Однажды Крыс услышал, что в одном городке в Нью-Джерси на автостоянке висят ветхие автоматы-счетчики; их можно было вскрыть простой отверткой и неплохо поживиться. Джо не верил в успех и не скрывал этого, однако все же заложил транзистор, чтобы добыть деньги на дорогу. Добравшись до места, они узнали, что слухи неверны — там стояли новые автоматы и с отверткой делать было нечего. Джо разозлился, но проявил посильное великодушие: по крайней мере не раскрывал рта, пока Крыс изливался в оправданиях.

Но вообще-то ковбой вел себя по отношению к карлику достаточно безобразно. Джо и сам понимал, что действует приятелю на нервы, но особо об этом не задумывался. Он вообще мало о чем задумывался, потому что был счастлив.

Впервые в жизни ему не надо было строить кривые ухмылки, выламываться, чтобы привлечь внимание окружающих, и тосковать, не получая его. Сейчас его общество было жизненно необходимо Крысу. Ощущение своей нужности бальзамом лилось на сердце Джо, принося блаженное успокоение исколотой и исцарапанной душе.

Слава Богу, Джо наконец-то напал на существо, которое явно преклонялось перед ним. Никогда раньше Джо не обладал властью над людьми и не умел ею пользоваться.

Теперь он упивался этой властью, осязал, обонял, пробовал на вкус — так ведет себя ребенок, годами лишенный сладкого, когда попадает на конфетную гору. Он обрушивал на Крыса лавины ругани и нытья и наслаждался безропотностью, с которой тот все принимал. Ибо, как и всякий человек, неожиданно получивший большую власть, он не обошелся без злоупотреблений. Власть чаровала, порой вызывала пресыщение, но остановиться Джо не мог. Единственной привилегией карлика было прятаться в случае опасности за спину ковбоя. Джо и этим был доволен и с особым удовольствием расправлял плечи.

А еще ему нравилось слушать Крыса. Пока они слонялись по городу, пили одну чашку кофе на двоих в дешевых забегаловках, дрожали от все усиливающихся холодов, Джо выслушал от приятеля не одну историю и постепенно узнал всю его жизнь.

Крыс был тринадцатым ребенком в семье иммигрантов, замордованных нуждой. Он помнил отца, работягу-каменщика, который, придя с работы, валился с ног от усталости и мог заснуть в самом неожиданном месте. Мать, измученная постоянными родами, вечно болела, хозяйство вела, не вставая с постели. В доме при ней жилось как при доброй, но сумасшедшей королеве — сегодня один указ, завтра другой. Временами она все же набрасывала халат и ходила по квартире, стараясь разгрести путаницу, которую сама же наворочала. В одну из вылазок она нашла семилетнего Крыса с тяжелым воспалением легких под кухонной плитой. Провалявшись несколько недель и еле-еле оклемавшись, он тут же подхватил детский паралич. Вышел он из больницы только на следующий год, а к тому времени мать уже похоронили. Три сестры и двое братьев покинули отчий дом — кто завел семью, а кто просто ушел, куда глаза глядят. Оставшиеся восемь мальчишек плевать хотели на то, что творится в доме. Папаша Риццо тоже не забивал голову заботами о семье, для него все сводилось в основном к добыванию пищи. Раз в неделю он заваливал кухонные полки солониной, банками свинины с фасолью, а холодильник — сыром, мясом и молоком. Шесть дней мальчишки хватали, что под руку подвернется, а на седьмой папаша Риццо закатывал настоящий воскресный обед в ближайшем ресторане, где подавали спагетти. Когда семья была еще в полном сборе, ее глава устраивал пиры в том же ресторане, но только по большим праздникам. Он гордился своим громадным выводком, и его чувства вполне разделял хозяин заведения, всегда обращая внимание посетителей на то, что для семьи требуется самый огромный стол в зале. «Ecco che arriva Rizzo! — приговаривал хозяин. — Occupa la tavola piu grande del locale!» [6]

Даже теперь, когда у папы осталось только восемь сыновей, требовалось составлять вместе два обычных стола. Однако через пару месяцев количество воскресных едоков еще сократилось — у каменщика к старости стал портиться характер, теперь редкий обед не кончался перебранкой. Сыновья решили, что лучше уж самим добывать пропитание, чем слушать ругань старого брюзги, и один за другим ушли из дома. И, наконец, в одно прекрасное воскресенье папаша привел на семейный обед только Крыса. Когда хозяин посадил их за столик на двоих, отец засмущался, потом разозлился, но сдержал себя.

Он ел молча и был как-то церемонно вежлив по отношению к хилому тринадцатилетнему сыну-калеке.

В конце концов старый Риццо хорошенько надрался и, словно подводя итог обеду, впечатал огромный кулак в накрытый клеенкой столик. Он напомнил Богу и людям, кто он такой, что, дескать, он привык сиживать за столами побольше этого: «Sono Rizzo! Io prendo la tavola piu grande del locale!» [7] Прибежал хозяин, и оба старика, обнявшись, всплакнули. Потом Крыс повел отца домой. В квартире старик огляделся и издал жуткий вопль, словно неожиданно проснулся и увидел, что семью вырезали бандиты, а стены дома забрызганы кровью. Уставившись поверх головы Крыса, будто того и не существовало, старый каменщик, рыдая, вопрошал снова и снова, где его дети: «Dove sono i miei ragazzi terribili?» [8] С той поры Крыс стал единственным для отца; впрочем, здесь не последнюю роль сыграла его физическая немощь. Но так или иначе, жизнь ему улыбнулась. Отец многое спускал Крысу и никогда не бранил. Обеды по воскресеньям продолжались. Разговоров за маленьким столиком почти не велось, зато там царила внутренняя близость, мирная любящая атмосфера. Папаше Риццо перевалило за шестьдесят, он погрузнел, облысел, ослаб здоровьем и стал напоминать облезлого добродушного медведя. За обедом он выпивал литр кьянти, а по дороге домой все гладил последнего сына тяжелой рукой по голове или обнимал его за плечи. И вот однажды летом, возвращаясь из ресторана, отец всей тяжестью обрушился на Крыса, придавив его к земле.