— О! — Пол счастливо засмеялся и прижал меня, мгновенно согрев. — Ты не могла придумать меня. Ты могла придумать молодого, красивого мальчика. Как ты.

— Мне не нужен мальчик, Пол. Я уже была замужем за мальчиком. Ничего в этом нет хорошего.

— Мальчики бывают разными, — неопределенно высказался он и отпустил меня.

И мне вновь стало холодно.

( из дневника Пола Бартона)

Вчера, когда она ушла в магазин, я лег в нашей комнате на пол, лицом к окну. Солнечные собачки, которых русские называют "солнечными зайчиками", бегали по стенам, но я смотрел на оконный переплет, напоминающий крест. Он словно летел на меня с небес — грозный, неумолимый. Но я все же осмелился воззвать к Тому, кто послал этот крест. Я просил его: "Отец мой небесный! Укроти мою одержимость! Не дай мне ввести во искушение эту лучшую из женщин. Ты знаешь, что я хочу сделать… Я — ненасытное чудовище. Мне уже мало ее любви, ее прекрасного тела… Подавай мне уверенность, что она предпочтет меня тому мужчине, который всех сводит с ума! Ты знаешь, о ком я говорю, Господи, и Ты знаешь, что я собираюсь отвести ее в то самое место… Кто его создал? Уж, конечно, не Ты. Так не пускай же меня туда!"

Существовало ли это место до моего приезда сюда? Или возникло, когда я ступил на эту загадочную землю? Возникло, как материализовавшееся проклятие, что преследовало меня всю жизнь.

Никто не ответил мне, да я и не ждал ответа. Мне никто никогда не отвечал, хотя я не уставал задавать вопросы. В молодости я самонадеянно полагал, что смогу отыскать ответы без посторонней помощи. И в своих поисках опускался все глубже в преисподнюю, пока не очутился в самом пекле. Мне повезло — я сумел выбраться, опаленный, и подняться до небесной синевы ее глаз. Но падшему ангелу нет там места. Я страдаю от высоты и хочу заставить страдать и ее, чтобы мы вновь оказались вместе, пройдя через эти страдания. Если же она отшатнется… Если предпочтет страданиям свою прежнюю тихую жизнь… Что ж, Туманный Альбион охотно примет меня и покроет мое лицо липкой пеленой новых морщин. Я состарюсь без нее так быстро, как еще никому не удавалось. Я выдавлю из себя все жизненные соки и пошлю ей в Сибирь большую флягу. Пусть она живет долго-долго.

Я закрыл глаза, лишь бы не видеть больше этого креста, что не давал ответа. Но в тот же миг на меня обрушился мощный звуковой поток церковного хора. Он расплющил меня, раздавил… Может, я просто уснул? Высокие голоса мальчиков звали ввысь, но мне туда не было пути. Я не мог присоединиться к хору, потому что не имел ни слуха, ни голоса. Все латинские слова отзывались в памяти одним — "кайся"! И я знаю, что приду к покаянию, но сначала я должен пройти через тот дьявольский красный огонь, что горит в самом центре этого маленького городка. И провести ее через это око… И если мы выйдем не порознь, а вместе, и если выйдем вообще, то вознесемся туда, в ту синеву, куда зовут голоса певчих. В ту синеву, что сулит ее взгляд.

Я повторяюсь. По сути, я твержу все время лишь одно: останься со мной. А ведь еще неделю назад я клялся, что не попрошу этого. Человек лжив в своих обещаниях, а влюбленный лжив вдвойне, потому что сам верит в эту ложь. И такая безмятежная искренность страшнее осознанного обмана, ведь она способна завести в самые темные дебри.

Я точно знаю, куда лежит мой путь. И кто ждет меня на этом пути, в самом его начале. Человек, с которым я боролся всю жизнь, отвратительный и непобедимый. Если она, моя перепуганная жизнью девочка, одержит над ним верх, значит она действительно послана мне небом, и с ней Твоя сила. Господи!

Вменяю себе в вину, что я грешник и никуда негодный католик, однако ни с кем не разговариваю чаще, чем со своим Небесным Отцом. Я уже устал благодарить Его за то, что не сдох в какой-нибудь канаве от передозировки, снимая свои грязные фильмы. Никто и не подумал бы отпевать меня, и виолончель Ростроповича не рыдала бы "Сарабандой" Баха, как на похоронах Тарковского. Потому что он был художником, а я так стремился к натурализму, что выворачивал наизнанку и себя, и всех вокруг. В то время я ни за что не показал бы в кино такую сцену знакомства, как у нас с Тамарой, — она выглядела бы слишком нереалистичной. Я рвался потрясти сбою сонную Англию, обжечь ее потоком нечистот, от которых она воротила нос. Мне и в голову не приходило, что вектор правды искусства должен быть направлен вверх, к Богу, чтобы поднимать человека над самим собой. Я же опускался в своих исследованиях ночного мира все ниже, и люди, смотревшие мои фильмы, опускались за мной следом. Я вел их в объятия дьявола.

Меня не насторожил даже отказ Малькольма МакДауэлла сняться у меня, хотя он был смелым человеком и в "Переходе" у Томпсона сыграл почти Сатану. Мистер МакДауэлл дал мне понять, что его нравственные принципы не позволяют принять мое предложение. Я с мальчишеской дерзостью обозвал его ханжой и забыл о нем, полагая, что снимаю фильмы не для кинематографической элиты, и ее мнение не должно меня волновать. Мне казалось, что я делаю их для самой Англии. И однажды я услышал ее голос…

Помню, я вышел из кинотеатра после одной из своих премьер. Кажется, это был фильм о проституции среди малолетних… Да, именно тот, потому что выходивший позади меня парень сказал другу: "Смачно показано. Аж самому захотелось… Пойдем?" Это были те самые люди из среднего класса, которых я рассчитывал потрясти. Эффект вышел обратно противоположным…

И вот тогда я ужаснулся. Хотя чем я сам был лучше этих ничтожеств? Я, прибегавший к услугам детей, чтобы лучше понять своих героев, их использующих… Весь мой ужас мог в то время вылиться только в одно: я ввел себе в вену такой "коктейль", от которого человек менее крепкий вообще вряд ли бы выжил.

Но я не погиб. За меня погибла Джейн. Строгая, правильная Джейн, которую я ненавидел за то, что она служила мне постоянным укором. Безумно влюбленная Джейн, пытавшаяся вытащить меня на поверхность… И до нее, и после погибло еще много других, даже если их тела остались живы.