После года «здравствуй» был год безмолвных суббот. Первый год нашего брака – один из моих любимых.

Никаких разговоров. Только жесты, и мимика, и прикосновения – чтобы понять, чего хочет другой, что чувствует другой. И были дары в безмолвии: прикладывать палец к ее губам, чтобы сказать « я голоден », необходимость прикасаться чаще и заниматься любовью без слов. И так каждую субботу, каждый год, вплоть до последнего – того года, когда я не хотел не слышать ее голос, не хотел, чтобы она не слышала мой.

В тот последний год я не мог не говорить. Он был слишком безмолвным. Я впадал в панику, забывал, что она в спальне, начинал звать ее, и тогда она приходила в гостиную, прижав палец к губам, как бы говоря: «Сегодня день безмолвия, ты разве забыл?», и я говорил ей: «Я больше не хочу так делать», и она говорила одними губами: «Ты уверен?», и я говорил: «Скажи что-нибудь, ну хоть что-нибудь – неважно что». И тогда она пела мне – не слова, только звуки, тихое гудение, – и тогда получалось, что я слышал ее голос, но она все равно могла бы сказать, что ничего не говорила.

Мы выбрали имена до того, как предприняли попытку. Люси и Винсент – в честь Люси-Винсент-бич, нашего любимого места на Мартас-Винъярд.

Кэри была против: ей было довольно жить в настоящем; она не хотела притворяться, что что-то – реально, когда на самом деле это не так.

Верить, говорил я ей, значит делать реальным.

Она улыбалась мне, закатывала глаза. Наши различия – тогда – заставляли нас дорожить друг другом. Я верил в знание; она верила в неуверенность. Я верил в контроль; она верила в подчинение. Я верил в то, что могло быть; она верила в то, что было.

– Но ты же сама написала мне письмо от поклонницы, – шутил я. – Пятая глава исцелила тебя от твоей «ведерной проблемы».

– Да я просто флиртовала, – парировала она. – Кроме того, моя проблема с ведром никуда не делась.

– Любимая, – говорил я, – тебе необходимо прочесть мою следующую книжку.

В моих мыслях у нас уже были близнецы, девочка и мальчик, Люси и Винсент. Родившиеся до того, как родились.

Я напоминал Кэри, что она проделала нечто похожее и с Ральф. Ее прежний бойфренд не хотел собаку, и поэтому в течение целого года Кэри делала вид, что у нее есть собака по имени Ральф – да, в шутку, и чтобы поддразнить бойфренда, но еще и для того, чтобы склонить его на свою сторону, убедить его, что иметь собаку было бы весело. Она притворялась, что выгуливает собаку; она ставила миску с водой на пол в кухне; она купила ошейник, поводок и резиновую косточку.

Бойфренд не увидел в этом ничего забавного или очаровательного – только проявление агрессии. Неудивительно, что они рассорились, а еще через несколько месяцев подруга позвонила ей и сказала, что у них народился выводок щенков. Кэри влюбилась в первого же щенка, которого взяла на руки, в немецкую овчарку, как две капли воды похожую на ту собаку, которую она все это время воображала.

– Вот видишь, – говорил я ей. – Мы действительно видим вселенную одинаково.

– Но я представляла себе кобеля.

– Это незначительная деталь, – возражал я. – Ты хотела Ральфа – и у тебя есть Ральф.

Когда мы попытались в первый раз, Кэри ощутила резкую боль внизу живота. Кэри была не из тех, кто встает на уши от любой боли, но она стала настолько острой, что мне пришлось посреди ночи везти ее в отделение «Скорой помощи».

Она сидела рядом со мной, прикрыв глаза, и старалась глубоко дышать. То и дело морщилась, потом возвращалась к своему дыханию. У нее отлично получалось жить в настоящем, даже если оно было неприятным.

Был август, жаркий и душный. Потный молодой человек, чересчур тощий, с волосами, убранными в «конский хвост», мерил шагами приемную, кровь из пореза на плече пропитала его белую рубашку. У него были большие, испуганные глаза и длинные, деликатные пальцы пианиста. Маленькая полная женщина сидела напротив нас и стонала. Руки и ноги у нее были толстыми, как сардельки, но лицо красивое. Она сбросила туфли и сняла носки, словно от этого ей могло стать легче. Ступни у нее были сухие и мозолистые, ногти на ногах выкрашены розовым. Медсестре пришлось трижды вызвать ее, прежде чем она подняла взгляд; она будто позабыла собственное имя. Туфли она взяла с собой, а носки так и остались лежать.

Когда медсестра выкликнула фамилию Кэри – мы ждали уже два часа, – она повернулась ко мне и сказала:

– Моя сестра была беременна, когда погибла.

Я не знал, что ответить; это было последнее, что я ожидал от нее услышать.

– Когда я рассказывала тебе ту историю, об этом я умолчала.

– Это не твоя вина, – пробормотал я.

– Я просто хотела сказать тебе, – проговорила она, и мы вместе пошли в кабинет врача.

Это была одна из первых историй, которую она рассказала мне о себе, когда мы начали встречаться. По случаю выхода ее отца на пенсию она купила ему курс обучения в летной школе; он стал пенсионером рано, ему едва перевалило за пятьдесят. Получив лицензию, он планировал взять с собой Кэри, ее сестру Паркер и их мать в полет над Беркширом. Но в то утро Кэри проснулась с гриппом и не смогла встать с постели. Она уже много лет не заболевала ничем так серьезно – с тех самых пор, как в шестом классе подхватила ветрянку. Отец говорил, что они могут перенести полет, но Кэри настояла, чтобы они летели без нее; ведь всегда бывает следующий раз.

Даже если бы кто-нибудь вспомнил, что это она купила курс обучения, что это была ее идея, никто не стал бы ее винить.