– Сим-сим, откройся, – проговорил я, и дети поняли, что это означает; мы уже играли в эту игру прежде.

Мы были на центральной полосе, ехали в восточном направлении по скоростному шоссе Бруклин-Квинс; за десять минут мы не так уж сильно продвинулись. Внизу, на кладбище Калвари, спали мертвые, шепчущие напоминания о том, куда мы направляемся. Любое кладбище, не только то, что раскинулось за домом моей матери, казалось мне домом.

– Вот сейчас, в любую секунду, – сказал я, – как расхождение вод Красного моря…

– А что это за расхождение Красного моря? – спросил Винсент.

– Чудо, – пояснил я, и транспорт на центральной полосе – только на этой полосе – двинулся вперед.

Винсент в восторге пнул спинку моего сидения.

– Опять! – воскликнул он.

– Не надо так делать, – попросил я. Мы ехали со скоростью 65, 80, 95 км, а остальные две полосы даже не двинулись.

Винсент так расхохотался, что нам показалось, будто он задыхается. Он смеялся настолько громко, что мы поначалу и не заметили, что Люси плачет.

– Милая, – всполошилась Кэри, – что случилось?

– Не знаю, – всхлипывая, сказала она.

– Мы что, слишком быстро едем?

Люси сумела перевести дыхание и сказала:

– Я не люблю чудеса.

– Кажется, ты очень расстроена, милая, – проговорила Кэри.

– Да, – подтвердила Люси.

Кэри повернулась назад и взяла Люси за руку, но ничего не сказала. Она была убеждена, что детям – как и взрослым – следует позволять прочувствовать то, что они чувствуют. Плакать – это хорошо. Истерики позволялись, даже приветствовались. Трудные эмоции не следовало исправлять; их надлежало свидетельствовать. Наша самая важная забота как родителей, считала она, состояла в том, чтобы выслушать.

Мы съехали с шоссе и двинулись через Квинс. Люси пыталась совладать с дыханием.

Огни светофоров. Игра, которая меня успокаивала. Красный сменяется зеленым, один за другим, синхронно с моими мыслями, распределенные так, чтобы машине ни разу не пришлось остановиться. Я представлял, что у машины нет тормозов. Зеленый свет, зеленый, зеленый, как раз вовремя. Потом желтый – чуть сильнее газ, проехали.

– Помедленнее, – сказала Кэри, но я несся к следующему светофору, уже желтому – миг сомнения, затем газ, проехали на красный свет. – Эрик, пожалуйста, помедленнее. – Кэри дотронулась до моей руки, и я повернулся к ней. И тут она завопила: – Берегись! – и я, не глядя, дал по тормозам, и машина пошла юзом и остановилась.

Девочка лет двенадцати выкатила на мостовую складную детскую коляску. Теперь она стояла, застыв, перед нашей машиной, крепко сжимая в руках ручки коляски; она была так близко, что могла бы протянуть руку и коснуться бампера. Светлые волосы, скобки на зубах, красные кроссовки с высоким верхом. Молодая женщина, низенькая и тоненькая настолько, что сама бы могла сойти за девочку, возможно, девочкина мама, выбежала на мостовую, втащила девочку и коляску обратно на тротуар. И сердито воззрилась на меня.

Я вышел из машины и сказал:

– Извините, это была моя вина, – но женщина, казалось, меня не понимала.

– Она не виновата, – продолжал я.

Женщина наклонилась над коляской и вытащила из нее младенца; тот не шевелился. И тут я увидел, что младенец был куклой. Водители машин, ехавшие за мной, принялись сигналить. Женщина что-то крикнула мне по-русски. Я сел обратно в машину и проехал оставшиеся несколько кварталов.

Мать ждала нас у окна. Она хотела знать, что случилось, что стряслось; у нее чутье на такие вещи.

– А почему обязательно всегда что-то должно стрястись?

– Ну, я же вижу, – сказала она.

– Ты как будто хочешь , чтобы что-то стряслось.

– Не начинай, – попросила она. – Пока еще слишком рано начинать.

Расцеловала Кэри, потом близнецов.

– Люси плакала – у нее все лицо красное.

– Сейчас она в порядке, – возразил я.

– Значит, она плакала раньше .

– Мне не нравятся чудеса, – пояснила Люси.

– А ты что, видела чудо? – спросила моя мать.

Люси указала на меня пальцем.

– Он сделал чудо.

– Это он так тебе сказал? – спросила мать.

– Нет, – ответила Люси. – Я его видела.

– И я тоже его видел! – вклинился Винсент. Он с топотом носился по гостиной. Свадебный фарфоровый сервиз матери, который выставлялся на стол только в День благодарения и Рождество, звякал на столе. – Я тоже его видел! Я тоже его видел! – вопил он. – А потом мы едва не переехали малыша!

– Что ты наделал? – обратилась ко мне мать.

– Девочка выбежала на улицу, – пояснила Кэри. – Никто не пострадал.

– Он что, слишком быстро ехал?

– Все нормально, Ма.

Это слово из уст Кэри утихомирило мать. Кэри уже несколько лет назад взяла себе за правило называть ее « Ма ». Мать называла Кэри своей дочкой. Но, обнимаясь, они менялись местами: тогда она была девочкой, а Кэри – ее матерью. Они покачивались, словно в медленном танце; глаза матери были закрыты. Я ушел в кухню, выложил чизкейк в холодильник, а когда вернулся обратно, они все еще обнимались. Ладони Кэри поглаживали спину матери, и обе они были где-то в другом месте, обнимали кого-то другого. Я не ревновал. Если уж на то пошло, мне было даже легче от того, что кто-то способен одарить мою мать такой любовью.

Мать занялась фаршировкой индейки. Она выставила на стол сыр и крекеры, а детям налила сока. Пока мы перекусывали, она сложила выстиранное белье, потом пошла во двор подметать. Я попытался ей помочь, но она сказала – нет, так что я просто стоял в саду и смотрел на нее. Когда мы остались вдвоем, она вновь стала той матерью, которую я всегда знал – нервно подметала там, где уже подмела, нагибалась, чтобы отковырнуть лист, вдавленный во влажную землю. Каждый листик и прутик подлежал учету и контролю. Упал новый лист; она пошла поднять его. Последнее время у нее то и дело болит, сказала она мне.

– Где болит?

– Не знаю… везде.

– Звучит серьезно.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Нет, но если у тебя везде болит…

– У меня артрит – ты это знаешь.

Я схватился за метлу, не давая ей подметать. Она выдернула ее у меня.

– Я могу сама это сделать, – сказала она. – Пойди в дом и поешь.

– Где у тебя болит?

– Ерунда.

– Ты была у врача?

– Он не знает, что это такое.

– Так значит, ты была у врача?

– Нет, но он не знает.

– Давай, по крайней мере, я подержу мешок, – предложил я.

– Я сама возьму, – сказала она.

Я потянулся за мешком; она подняла на меня глаза, в очередной раз опускаясь на колени. – Я же сказала, я сама возьму, – сказала она.

Я вернулся в дом и сунул в рот крекер. Кэри читала детям, сидя на полу. За их спинами на экране телевизора с выключенным звуком горел Токио в старом фильме-ужастике.

Я пошел наверх, на второй этаж, в ванную. Бритве моего отца исполнилось уже двадцать пять лет; на лезвии до сих пор оставалась его щетина. На душевом рожке висел водонепроницаемый транзисторный приемник; какой-то человек рассказывал, как несколькими неделями раньше в Квинсе разбился самолет. Он испугался, говорил он. Все только и делали, что боялись, с самого сентября. В любой момент можно было ожидать чего угодно. Если ждать достаточно долго, со временем и небо упадет на землю.

В отцовском комоде стояли старые бутылки из-под одеколона в форме корабликов, черная расческа, которой он пользовался, пачка сигарет, которую он так и не открыл. Я вскрыл пачку и принюхался. Его белье и нижние рубашки, черные носки, скатанные в шары. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Я видел все это и прежде, долгие недели после его смерти.

Из моей комнаты было видно его надгробный камень; казалось, он был дальше и меньше, чем мне помнилось. До того как уехать из дома, я каждый вечер перед закатом выглядывал в окно. Мне было страшно смотреть, но я все равно смотрел. Помню, я ждал, что увижу его сидящим на камне, курящим сигареты или тасующим колоду карт.

– Ты ищешь того человека?

В дверях стояла Люси, за ней Винсент. Он рассмеялся.

– Ты испугался, – заявил он.

– Нет, не испугался.

– Нет, испугался, – он приоткрыл дверь чуланчика в коридоре, в котором моя мать хранила подушки и одеяла; на корточках вполз внутрь, под ступени чердачной лестницы. – Это отличное место для пряток, – заметил он.

– Поосторожнее там, – предупредил я.

– А что?

– Просто будь поосторожнее.

Люси уселась на мою кровать.

– Так что, ты искал того человека?

– Какого человека?

– Человека, который похож на тебя.

– Я что-то нашел! – завопил Винсент. Он вылез из чулана, держа в руках бейсбольную карточку, покрытую пылью. Мне эта карточка была незнакома; должно быть, она принадлежала отцу. Сэм Лесли, «Бруклин Доджерс», 1934. Он стоял на первой базе, силясь дотянуться до мяча. Поля за спиной не видно; он играл в бейсбол в облаках.

– Можно, я возьму ее? – спросил Винсент.

– Конечно, – сказал я, но он положил карточку на комод и забыл о ней.

– Он в шкафу, – заявила Люси.

– Кто?

– Тот человек.

– Давай его поймаем! – предложил Винсент.

Он побежал к двери, но я перехватил его по дороге.

– Держись подальше от этого шкафа.

– Ты боишься, – сказал он.

– А ты нет?

– Нет, – ответил он, но мне стало ясно, что боится.

– Ну, давай, – предложил я. – Открой дверь. Посмотрим, кто там.

– Я не боюсь, – сказал он и выбежал из комнаты.

– Ты собираешься посмотреть? – спросила Люси.

– А ты хотела бы, чтобы я посмотрел?

Она отрицательно покачала головой, и мы пошли вниз.

Я помогал в кухне, а Кэри играла с детьми в саду. Мать протянула мне разделочный нож. Я проткнул индейку двузубой вилкой, изготовленной для великана. Нож шел как по маслу, и тонкие ломтики мяса падали на блюдо с цветочным орнаментом. Мать положила ладонь мне на спину и, улыбаясь, смотрела, что я делаю. Выискала на блюде маленький кусочек и положила в рот. Подобрала еще кусочек, но этот она поднесла к моему рту. Я отвернул голову, но она потянулась вслед за моими губами. Как ребенок, я крепко стиснул губы. Мать прижала мясо к моему рту; я ощущал его вкус. Я открыл рот, чтобы заговорить, и она протолкнула кусок мне в рот.

Я его выплюнул, и ее улыбка поблекла.

– Совсем ни кусочка?

– Ты же знаешь, что я не ем мясо.

– Это не мясо – это индейка.

– Я не ем ничего такого, в чем когда-нибудь билось сердце.

– Но ты же носишь кожаные кроссовки.

– Давай не будем снова об этом.

Она попыталась отобрать у меня нож, я не дал. Она снова попыталась, но я отдернул нож. Она поморщилась и отвела руку в сторону. На ее пальце появилась тонкая ниточка крови.

– Дай, я посмотрю, – сказал я, но она ушла. Кусок индейки, который предназначался мне, она отдала костлявой черной кошке в саду.

Во время ужина мать то и дело посасывала палец; поднимала на меня глаза, чтобы удостовериться, что я это вижу. Винсент нагнул голову над тарелкой и заталкивал ложкой в рот кукурузу, словно процесс поглощения пищи был неким состязанием. Люси осторожно передвигала еду по тарелке. Она расплющила картофельное пюре, превратила его в своего рода холст и сделала картинку: кукурузные зернышки были звездами, горошек, кусочки ямса и клюква – листьями на деревьях из индейки. Кэри говорила матери, как вкусно все, что она приготовила. Она казалась счастливее всего в те дни, когда ей следовало бы печалиться, а возможно, так и было. В выходные, когда она должна была скучать по семье. В день рождения ее матери, в день рождения отца, в годовщину свадьбы сестры. В годовщину того дня, когда разбился их самолет.

Она каким-то образом убедила мою мать позволить ей и детям помыть посуду. От матери потребовалось гигантское усилие, чтобы оставаться за столом, пока остальные убирают. Каждые несколько минут Винсент показывался в дверях, демонстрируя, как он вытирает тарелку. Мать хвалила его за отличную работу, а потом говорила:

– Осторожно, смотри, не урони, дорогой. Ты же не хочешь, чтобы осколок стекла воткнулся тебе в ногу.

Дети внесли десертные тарелки, чистые вилки и чизкейк.

– Иди поешь, – позвала мать Кэри, и Кэри ответила: – Хорошо, Ма, одну минутку, – и я услышал что-то такое в ее голосе; хотя, может быть, я ждал этого весь день. Прошло несколько минут, и я пошел в кухню, чтобы проверить, как она там. В раковину лилась вода; она наклонилась над раковиной, спрятав лицо в ладонях. Услышала за спиной мои шаги и торопливо выпрямилась; глаза у нее покраснели.

– Что не так?

– Ничего, – сказала она. – Просто голова болит.

– Ты плакала.

– Нет, – возразила она. – Я просто потерла глаза, а руки у меня мокрые.

Мать заглянула в кухню, желая знать, что случилось.

– Ничего, – сказал я ей.

Мать посмотрела на Кэри, и та сказала:

– Просто голова болит. Пойдемте, съедим по кусочку… – возникла долгая пауза; казалось, она лихорадочно ищет слово «пирог», словно позабыла его. – Пойдемте, поедим, – наконец выговорила она.

Винсент намазал пирогом нос Люси, и она не стала его вытирать, а Кэри намазала пирогом собственный нос, я мазнул по носу матери, и несколько мгновений она казалась почти счастливой.

Когда мы собирались уходить, мать спросила, поедем ли мы домой по шоссе Бруклин-Квинс.

– Не уверен, – ответил я.

– Не езжайте по улицам, – предупредила она. – Наша округа – Бог ты мой, что с ней сталось!

Это был старый сценарий; я знал наизусть каждое слово.

Я поцеловал ее на прощание.

Мать расцеловалась с Кэри и сказала:

– Я выросла в Бушвике. Какая жалость, что все это случилось!

– Что случилось? – спросил Винсент.

– Не важно, – ответил я, и мы поехали домой через Бушвик.

Под мигающей красными и желтыми лампочками вывеской винного погребка молодые люди пили, спрятав бутылки в бумажные пакеты. Один из парней вышиб бутылку из рук другого; другой подобрал ее и разбил о тротуар. Они, пошатываясь, вышли на мостовую и встали перед нашей машиной; светофор зажегся зеленым. Я ждал, пока они препирались. Светофор загорелся желтым, затем красным. Впечатление было такое, будто нас не существует. Люси спала на заднем сиденье. Винсент не спал, смотрел на улицу, прижавшись носом к стеклу. Я нажал кнопку, блокирующую двери. Один из парней повернулся к машине и сказал: «Слышь, ты бы лучше запер свои дверцы». Он поставил ногу на капот машины, как будто подбивая меня дать газу. Один из его приятелей стащил с себя рубашку, закрыл глаза и распростер руки, как Христос на кресте.

Покой и безопасность.

Я молча повторял слова, с которых начал свой день. Я повторял их мысленно с того самого момента, когда мать предупредила нас, чтобы мы не ехали по улицам, и именно в этот момент я решил, что так мы и поступим. Битва между страхами моей матери и моим позитивным мышлением, моей уверенностью в своей способности создать безопасную поездку домой, через какие бы районы мы ни ехали. Битва между матерью и сыном, но только сын знал о том, что он сражается в этой битве. Мой разум заполняли эти два – и только эти два – слова, пока они не стали звуком более мощным, чем все, что выкрикивали молодые люди. Покой, безопасность. Покой, безопасность.

Светофор загорелся зеленым, потом желтым, потом красным. Они стояли перед машиной, передавая друг другу бутылку. Зеленый, желтый, красный.

Один из парней, самый высокий и, наверное, самый старший, уже с бородой, сунулся к пассажирской дверце машины с той стороны, где сидела Кэри; он потянул за ручку, потом принялся пинать дверь. Кэри отстегнула свой ремень и придвинулась ближе ко мне. Люси проснулась; Винсент по-прежнему не отлипал от стекла, будто смотрел фильм. Я нажал на газ, и парни убрались с дороги, и мы проехали на красный свет, и один из них – с руками, по-прежнему распростертыми на его «кресте», – крикнул нам вслед: «Я никогда не просил, чтобы меня рожали, понял? Я никогда не просил, чтобы меня рожали!»

Она могла говорить, только не то слово, которое я хотел, чтобы она произнесла.

Я указал на свою бороду:

– Что это?

Она указала на собственное лицо.

– Скажи мне, что это такое.

– Лицо, – ответила она.

– Что это на моем лице?

– Волосы.

– Да, но как они называются?

Она заморгала, загоняя обратно слезы.

Я взял ее за руку, провел ладонью по своему лицу.

– Скажи это, – попросил я.

Она попыталась поцеловать меня, но я отвернулся.

– Пожалуйста, произнеси это слово, – настаивал я. – Я знаю, ты его знаешь.

Я закрыл глаза и представил, что когда я их открою, последние несколько минут окажутся сном.

Но это слово было для нее потеряно. Она больше не знала слова борода. Только волосы на твоем лице. Для нее больше не было лампы , которую она называла светом , и свитера , который она называла толстой рубашкой , и гитары , которую она называла музыкой , и ванны , которую она называла маленьким бассейном , и кровати , которую она называла домой .

Еще двое суток таких потерь – слова день и ночь для нее тоже исчезли, – и я повел ее к врачу. Ей было трудно объяснить ему, что с ней случилось. Она пользовалась словарем ребенка или человека, едва знакомого с новым для него языком. Названий предметов, частей тела и чувств было недостаточно; ей необходимо было описывать их, переопределять их. Как сказать ветер без этого слова? Как сказать дверь ? А головная боль ? А головокружение ? Ты говоришь: то, что шевелит траву и нагибает деревья . Ты говоришь: то, что открывают, чтобы перейти из одной комнаты в другую . Ты указываешь пальцем и говоришь: больно вот тут . Ты говоришь: мир идет кру́гом . Но что, если ты утратишь и слова деревья и трава ? Что, если ты утратишь слова комната и мир ? Ты говоришь: то, что я чувствую на своем лице . Без слова лицо ты говоришь: то, чего я не вижу, меня трогает . Ты говоришь: то, что держит меня снаружи или впускает внутрь . Ты говоришь: здесь болит , и еще говоришь: кажется, что все движется без меня .

Закрываю глаза во время поездки из аэропорта в отель-казино.

Я уже однажды был в Вегасе, после того, как была опубликована моя вторая книга. Тогда огни и звуки меня не раздражали.

Теперь же даже сквозь прикрытые веки я вижу огни, мигающие в прохладном ночном воздухе, вспышки того рода, которые провоцируют припадки у рефлекторных эпилептиков.

Я не мог заткнуть себе уши, пока водитель – длиннобородый человечек, настолько низенький, что ему приходилось подкладывать на сиденье подушку, чтобы видеть хоть что-то поверх руля, – разглагольствовал об убийстве, свидетелем которого он стал несколько дней назад: какая-то женщина задавила мужа своей же машиной.

Я открыл глаза; освещенные неоном лица мелькали мимо, слишком близко к машине.

– И все утюжила его туда-сюда, – говорил он. – Раз десять, не меньше.

Он покачал головой, глянул в зеркальце заднего вида, наблюдая за моей реакцией; я снова закрыл глаза.

– Голова болит?

– Нет.

– У меня бывают ужасные головные боли, но только по ночам, когда не могу заснуть.

Болезнь – это продолжение негативной эмоции. Любое заболевание в теле можно исцелить быстрее, чем оно было создано.

– Не могу проспать больше трех часов подряд… лет этак двадцать уже.

Важно не поглощать негативную энергию, с которой сталкиваешься. Вообрази защитный экран вокруг своего тела; он не позволит негативной энергии проникнуть в тебя.

– Вы уверены, что нормально себя чувствуете?

– Да.

– От моей манеры вождения вас не укачивает, нет?

– Нет.

– Потому что если укачивает, вам следовало бы сказать. Я не стал бы воспринимать это как личное оскорбление.

– Вы тут ни при чем.

– Вы не против, если я закурю?

– Не против.

– А впрочем, ладно. Я могу и подождать, – он трижды подряд нажал на клаксон. – Иисус, Мария и Иосиф! Этот парень кого-нибудь угробит… А вы когда-нибудь курили?

– Нет.

– Скверная привычка, но мне нравится.

Вспышка зажигалки, потом запах тлеющего табака.

– Я буду выдыхать в окно, ладно? Прямо в окошко.

– На самом деле…

– Глупо, – перебил он меня. – Глупо, глупо, глупо! Я же не хочу, чтобы у вас из-за меня был рак. Я-то ладно, но вы на него не напрашивались.

Три недели без поддержки негативных мыслей – и вот теперь это… Я быстро заменил в своем воображении образ водителя образом цветка. Открыл глаза: высокий, жилистый мужчина, еще выше и худее меня, великан-индиец, стоял у двери такси, протягивая мне розы, завернутые в пластик. Я полез в карман, но светофор загорелся зеленым, и мы рванули вперед. Я обернулся и увидел, что великан стоит посреди улицы, мешая движению машин, провожая меня взглядом. У меня возникла дурацкая мысль, хотя теперь она мне уже не кажется такой дурацкой – что я никогда больше не увижу этого человека, что он проживет остаток дней своих, сколько бы их ни было, потом умрет, и эта наша встреча не будет ничего для него значить. Если бы я смог отдать ему 500 долларов, лежащих в моем кармане, он мог бы ее запомнить, это могло бы изменить всю его жизнь…

Машина катилась по улице, обсаженной пальмовыми деревьями и усыпанной мусором, который гнали декабрьские пустынные ветры. Резкий порыв швырнул на ветровое стекло клочок бумаги; слово, написанное черными чернилами. Рак. Рок. Рука. Река… Я наклонился вперед, чтобы рассмотреть, но слово было написано вверх ногами и задом наперед. Таксист включил «дворники», бумажка взлетела в воздух и пропала позади нас в потоке машин.

Если бы не цветные лампочки на деревьях, я бы забыл, что через пять дней наступит Рождество.

Серия громких хлопков, будто где-то пускают фейерверк. Должно быть, я дернулся.

– Все нормально, – успокоил водитель. – Просто у кого-то барахлит выхлопная труба, – он рассмеялся. – Если, конечно, не палят из пистолета.

Машины встали; я бросил взгляд на часы. Полчаса на то, чтобы заселиться в гостиницу и добраться до радиостудии.

Я говорил Кэри, что не хочу ехать, особенно учитывая обстоятельства, но она настаивала. Она прекрасно себя чувствует, говорила она мне; мне было бы полезно уехать на несколько дней, развеяться.

– Ты ничем не можешь мне помочь, – говорила она. – Никто ничего не может сделать.

– Я в это не верю.

– Зато верю я.

– Я не верю, что ты в это веришь.

– Я понимаю, ты желаешь мне добра, – сказала она.

– Похоже, дела серьезные, – бросил водитель. – Три машины столкнулись.

– Мы еще далеко?

– В пяти или шести кварталах.

– Я могу дойти пешком.

– Вы знаете, куда идти?

– Нет.

– Прямо вперед. До самого конца.

– В эту сторону?

– Прямо до конца. Не промахнетесь.

Я протянул ему сотенную банкноту, но не стал ждать сдачи. Захлопнул дверцу прежде, чем он успел поблагодарить меня, и пошел против ветра, лямки рюкзака врезались мне в плечи.

Мальчик лет двенадцати-тринадцати, с темными глазами и длинными вьющимися волосами, преградил мне дорогу.

– Позвольте, я понесу вашу сумку.

– Нет, спасибо.

– Вам просто придется заплатить кому-то другому.

– Спасибо, но нет.

– Почему нет?

– Извини.

– Вы мне не доверяете?

– Извини, – повторил я.

– Я не стану убегать с вашей сумкой.

– Ладно, – сказал я. – Давай понесем вместе.

Я подал ему одну лямку, взялся за другую, и мы дошли до конца улицы, где безумными огнями встретило нас казино.

Я дал ему сотню долларов.

– Спасибо, – сказал он, но в голосе его слышалась грусть, словно такие большие чаевые были лишним доказательством того, что он нищий.

– Теперь ты должен отдать эти деньги тому, кому они больше нужны.

– Я не знаю никого, кому бы они были нужны больше.

– Всегда найдется такой человек.

– А как же я?

– Они вернутся к тебе, – уверил я. – И вернутся вдвойне.

– Откуда вы знаете?

– Так и будет, если ты в это поверишь.

– Вы что, волшебник?

– Нет.

– Вы Иисус?

– Нет.

– Это настоящие деньги?

– Да.

Он мгновение смотрел на меня в упор, затем развернулся и побежал. Я постоял перед отелем, подождал, не обернется ли он, но он так и не обернулся.

В лобби люди скармливали монеты «одноруким бандитам», и автоматы издавали издевательски печальные звуки. Зарегистрировавшись на рецепции, я поехал в лифте на десятый этаж, но, должно быть, произошла ошибка: весь этот этаж был залит водой. Гондольеры распевали песенки, переправляя туристов по внутренним каналам. Я попытался сунуться на одиннадцатый этаж, но и там номеров не оказалось; это был торговый центр. Люди с сумками для шопинга сновали из одного ярко освещенного магазина в другой; дети сосали фруктовый лед и кругами бегали друг за другом. На девятом этаже – что-то вроде склада – сотни безголовых манекенов стояли рядами, наряженные в вечерние платья с блестками.

Я снова спустился в лобби. Я уже подумывал о том, чтобы миновать рецепцию и выйти на улицу, где я мог бы снова отыскать того мальчишку и великана и угостить их обедом, но бледная женщина с растрепанными рыжими волосами узнала меня и попросила дать ей автограф. Она сказала, что с нетерпением ждет моей лекции, которая должна состояться на следующий день. Она прочла все три мои книги; они изменили ее жизнь, сказала она мне: она использовала силу намерения, чтобы исцелиться от артрита и хронической усталости, а потом встретила свою самую большую любовь; весной они собираются пожениться.

– Поздравляю, – проговорил я. – Всего вам наилучшего.

– Все наилучшее мы создаем сами.

Я расписался в книге, под подписью добавил «С наилучшими пожеланиями», затем протянул книгу ей.

– Будьте здоровы, – сказал я. – Берегите себя.

Она схватила меня за руку, закрыла глаза и поклонилась. Какое-то мгновение мне казалось, что она вот-вот поцелует мне руку.

– Спасибо, о, спасибо вам огромное! – вымолвила она.

Я попытался отнять руку, но она ее не выпускала. Я потянул сильнее, и она, наконец, отпустила; открыла глаза, словно очнулась от сна.

– Вы – живой святой, – заявила.

Она стояла и смотрела на меня, ожидая, что я поблагодарю ее, что одобрю ее утверждение или стану отрицать его.

– Прощайте, – сказал я и ушел.

На пути к лифту – как выяснилось, мой номер располагался на двенадцатом этаже – я миновал площадку распродаж: десятки торговцев продавали книги, вдохновляющие календари, компакт-диски, гадальные «ангельские карты», кристаллы, камни, ювелирные украшения и нечто, именовавшееся «одеяниями богини»: белые и серые средневековые робы, отделанные черной бархатной лентой; голубые хлопковые платья с шалями под стать; красное бархатное платье с рукавами «фонариком»; такими нарядами щеголяют в волшебных сказках.

Я прошел мимо лифта и двинулся дальше, потому что услышал аплодисменты; они доносились из большой лекционной аудитории, запруженной народом. Я присоединился к толпе, толкавшейся в дверном проеме. Маленький японец, стоящий за кафедрой на сцене, объяснял, как молекулы воды реагируют на человеческие мысли и эмоции [7] . Его помощник сменил слайд: вот как выглядят молекулы воды, когда произносишь слово «Гитлер». Щелк . Молекулы воды, когда говоришь «любовь». Щелк . Слова «страх», «спасибо», «аминь». Ассиметричный узор тусклых оттенков, или сложный и разноцветный узор в форме снежинки – в зависимости от тех слов, которые были произнесены или задуманы. Слайды сменялись слишком быстро; я не мог различить, какие из них были хорошие, какие плохие. Все они казались мне одновременно прекрасными и пугающими. «Человеческое тело в основном состоит из воды», – говорил он. Щелк – и я ушел, чтобы найти свой номер.

Я знал, что они у меня в сумке, но то и дело тянулся проверять: дважды – в своем номере, еще раз – в лифте, еще раз – в ванной, за несколько минут до того, как должна была начаться радиопрограмма. Срок годности таблеток истек много лет назад, слова на этикетке давным-давно стерлись. Мой «мозгоправ» выписал их, когда мне было чуть больше двадцати лет. Когда он спросил, что меня беспокоит, я рассказал ему правду: что я верю в то, что могу заставить события происходить с помощью мысли; что мне приходится быть осторожным со своими мыслями; что я не могу перестать видеть мир в оттенках тьмы и света, позитивного и негативного; что моя квартира битком набита мусором, который я обязан спасать; что определенные объекты связаны с другими объектами; что на свете слишком много правил, слишком много знаков повсюду, что всё что-то означает. Он носил кардиганы и круглые очочки, дужки которых крючками цеплялись за уши. Он испытывал горячее желание спасти меня, в этом мы с ним были похожи, так что я изо всех сил старался заставить его поверить, что он действительно мне помогает. Он выдвинул предположение о том, что я сложен из множества составляющих, и некоторые из этих составляющих пытаются защитить меня, не дать мне ощутить боль. «Это невыполнимая задача», – говорил он. Я кивал и соглашался, но так и не поверил ему до конца. А потом однажды, спустя год, я не явился на сеанс, и больше не возвращался никогда.

Таблетки, даже при регулярном пополнении запасов, должны были со временем кончиться. Мне пришлось «слезать» с них постепенно. Сначала по четыре в день, потом чередуя через день по четыре и по три, потом по три в день, потом чередуя три и две в день, и так далее. Но, даже прекратив их принимать, я повсюду таскал с собой пузырек. Бумажник, ключи, таблетки. Карманы моих брюк вытягивались по форме пузырька. Много лет спустя, после того как была опубликована моя первая книга, я решил оставлять их дома. Если бы я не мог взять такси до аэропорта, прилететь самолетом в Чикаго, а потом доехать в другом такси до отеля, где мне предстояло выступать, и проделать все это без таблеток, я был бы жуликом – и что бы я ни сказал людям, которые заплатили за то, чтобы послушать мои речи, это не имело бы никакого значения.

Истинно мужественным поступком было бы спустить эти таблетки в унитаз. То, что я хранил их в ящике своего письменного стола, было признаком моей убежденности в том, что однажды они снова мне понадобятся. Я мог бы тогда сказать, что я сам создал собственную реальность: человек, стоящий в ванной комнате лас-вегасского отеля-казино, открывающий, закрывающий, снова открывающий пузырек с таблетками, пытаясь решить, удастся ли ему выдержать радиопрограмму без транквилизаторов. То, что я так и не принял таблетку – в тот момент, – было актом не столько мужества, сколько страха: страха перед тем, что кто-то об этом узнает, что таблетки больше не действуют, что я обману всех людей, которые читали мои книги.

Так что вместо этого я уселся в кресло рядом с Моной Лизой Мерсер – женщиной, которая организовала конференцию «Измени свою жизнь!», которая сама была автором бестселлеров, гранд-дамой жанра самопомощи, приближалась к восьмому десятку, но выглядела ближе к шестидесяти, с гладкой кожей и длинными седыми волосами – и не вынимал руку из кармана. Ощутив приступ паники, я мог бы ущипнуть себя через подкладку брюк. Мы сидели в маленькой комнатушке возле лобби, в аудитории было человек сто. Анжела Пейн, ведущая радиостанции, тоже писательница, собиралась брать у нас интервью и распределять вопросы, поступавшие в студию. Она была одного возраста со мной. Темные волосы, темные глаза, длинная голубая юбка, черные ботинки. В лифте я заметил флаер с рекламой ее книги «От стресса к успеху за 30 дней».

Мона Лиза Мерсер наклонилась и потрепала меня по руке; посмотрела на меня своими большими голубыми глазами и сказала:

– Ты же не нервничаешь, не так ли, милый?

– Нет, – соврал я. – Конечно, нет.

– Видишь ли, я вижу, когда человек нервничает, – она наклонилась ко мне ближе, прищурила глаза, опустила взгляд на уровень моей груди. – Это выглядит как желтый свет в районе сердца.

– Ну, может, я и вправду немного нервничаю.

– Будь поосторожнее: у тебя чудесные волосы, отличная шевелюра. А страх может вызвать облысение, – она вновь перевела взгляд на мое лицо, выпустила мою руку. – Шутка, – призналась она. – Нет, страх действительно может стать причиной облысения, это верно, но легкого желтоватого свечения у сердца для этого недостаточно.

Анжела Пейн отвернулась от нас, чтобы прокашляться.

– Надеюсь, мне удастся пережить эту программу, не заходясь кашлем.

– Послушай меня, – сказала Мона Лиза. – Положи руку на горло.

Я положил руку на горло, и она возразила:

– Нет, я обращалась к Анжеле, но ты тоже можешь так сделать, если хочешь. Анжела, положи руку на горло и повторяй за мной.

Анжела поднесла ладонь к шее.

– Я готова меняться, – произнесла Мона Лиза.

– Я готова меняться, – послушно повторила Анжела.

– Страх означает упрямство, – пояснила Мона Лиза. – Всякий раз как кто-нибудь на моих семинарах раскашляется, я прерываю наши занятия и заставляю этого человека положить ладонь на горло и сказать: «Я готов меняться». Если он снова начинает кашлять, я прошу его повторить.

Я дотронулся до пузырька, лежавшего в моем кармане. Стоило мне это сделать, как Мона Лиза велела:

– Дай-ка мне свою руку.

Я выпустил пузырек и вынул руку из кармана. Она крепко взяла меня за руку, посмотрела на меня и сказала:

– Эрик, я благодарна за то, что ты сегодня здесь. Я благословляю тебя и твою работу.

– Спасибо, – пробормотал я.

Когда программа началась, Анжела представила меня и Мону Лизу, затем коротко проинтервьюировала нас. Попросила Мону Лизу рассказать слушателям, каким образом она пришла к вере в способность нашего разума как создавать, так и исцелять болезни.

– Я верю в это, поскольку я этим живу, – ответила она.

– Может быть, вы расскажете нам немного о своей истории? – предложила Анжела. – Для тех слушателей, которые могут быть с ней пока незнакомы.

– Моя история – это история Вселенной, – ответила Мона Лиза. – Пришлось бы начинать с самого Большого Взрыва. Ведь все взаимосвязано, дорогая.

Ее история была хорошо известна: изнасилование, когда ей было десять лет; жестокое обращение со стороны отчима; беременность в пятнадцать, аборт; два неудачных брака до того, как ей исполнилось сорок; рак в сорок пять; чудесное самоисцеление благодаря диете, прощению и клизмам; серия мега-бестселлеров с перечислением каждого заболевания человеческого тела и его эмоциональной причины. Если у вас проблема с глазами, значит, вы упорствуете в отрицании – в вашей жизни есть что-то такое, чего вы не желаете видеть. Когда я вижу ребенка в очках, я думаю: что-то такое происходит дома у этого ребенка, чего он не хочет видеть. Проблемы с мочевым пузырем возникают из-за гнева. Это когда ты готов описаться от злости, милый – просто, как дважды два. Мигрени создаются людьми, которые желают быть совершенными и бесятся из-за того, что они несовершенны. Это почти всегда снимается мастурбацией – сексуальная разрядка растворяет гнев и боль. Болезни, передаваемые половым путем, провоцируются стыдом за половую сферу. Анус так же прекрасен, как и глаза; необходимо начать ощущать родство со своей пятой точкой!

– Каждый страдает от ненависти к себе и вины, – говорила она теперь. – Они создают болезнь, которая есть форма самонаказания. А хорошая новость состоит в том, что высвобождение этих эмоций рассеет даже рак.

– Вы согласны, Эрик Ньюборн?

– Невозможно отрицать, что разум могуществен, – ответил я. – Куда бы вы ни отправились в этом мире, вы встречаете себя – манифестацию собственных мыслей.

Я обвел взглядом аудиторию. Мужчина без обеих ног стоял на руках, которые сделали бы честь бодибилдеру; его обрубки даже не касались пола. Женщина с нервным тиком непрерывно трясла руками, будто собираясь бросать кости. Мальчик, сидевший рядом с матерью, страдавший ожирением, то и дело тискал свой пенис. Я покатал пальцами пузырек в кармане, ища позитива. Вернулся взглядом к человеку с ампутированными ногами: надо же, какие мощные у него руки! Но теперь он, должно быть, устал; он лег в проходе между рядами и уставился в потолок.

– Когда ощутите гнев, – продолжала меж тем Мона Лиза, – крепко сожмите средний палец на руке и посмотрите, что случится: гнев растворяется. Средний палец на правой руке – для мужчины, на левой – для женщины; это всегда срабатывает.

Первый из позвонивших задал вопрос о питании.

– Все очень просто, – отрезала Мона Лиза. – Если это растет, ешьте. Если не растет – не ешьте.

Следующий звонивший пожелал узнать о том, как проходит обычный день у каждого из нас, и я стал говорить о сегментировании, о котором писал в своей второй книге «Это уже в пути». Разбиваешь день на сегменты, один за другим: чистка зубов, душ, прогулка, чтение книги, съедание персика. Фокусируешься на позитиве, на чудесном, и если делаешь это, то привлекаешь еще больше чудесного и позитивного в свой следующий сегмент.

– А что, если случайно заметишь что-нибудь негативное? – поинтересовался слушатель. – Скажем, выходишь на пробежку и видишь мертвую птицу.

– Всегда есть выбор, – ответил я. – Вы можете благословить жизнь этой птицы, вознести благодарность за то, что эта птица вообще существовала.

– Мы живем в «да»-вселенной, – подхватила Мона Лиза. – Что бы вы ни послали во вселенную, оно вернется к вам обратно. Вот почему я каждый день преисполнена благодарности. Точнее будет сказать, я не наполнена благодарностью. Я и есть благодарность. Я благословляю свой дом, зная, что в него входит только добро. Я благословляю свой телефон и почтовый ящик, зная, что ко мне приходят лишь хорошие новости. Я заранее благодарна. По крайней мере час в день я сижу с распростертыми объятиями. Я начинаю каждый день с того, что смотрю в зеркало и говорю: «Ты замечательная, и я люблю тебя. Это один из лучших дней в твоей жизни». Иногда я даже напеваю это себе.

Звонивший отключился. Анжела спросила:

– А что, если это не срабатывает?

– Невозможно, – категорично заявила Мона Лиза. – Это всегда срабатывает: что отдаешь, то и получаешь.

– А у вас когда-нибудь было так, чтобы это не срабатывало? – обратилась Анжела ко мне.

– Зависит от того, что вы имеете в виду, – сказал я. – Всегда ли ко мне приходит лишь благо? Нет. Всегда ли возвращается то, что я посылаю вовне? Да, полагаю, это так.

– Чушь собачья!

Мы вгляделись в толпу; это был мужской голос.

Потом мы снова его услышали.

– Надеюсь, что все вы заболеете раком!

Из задних рядов шел вперед мужчина: очки, редеющие волосы, рубашка и галстук, босой.

– А как же холокост? – спросил он. – Что, у этих людей было слишком много негативных мыслей? – Он подошел ближе, остановился прямо перед нами. Руки он сложил на груди, будто молился; глаза за очками помаргивали. Его голос стал громче: – А как насчет сентября? Что, у каждого человека, который оказался в тот день в башнях-близнецах, было слишком много негативных мыслей?

Толпа вокруг него подалась назад, вся, кроме мужчины с ампутированными ногами, который остался на месте, только снова встал на руки.

Со всех сторон к нему спешили охранники; он заложил руки за спину.

– Я знаю порядок, – бросил он охране. На него надели наручники и повели к выходу, но, даже выходя из зала, он кричал нам:

– Вселенная устроена не так! Не так она устроена! Мы не ответственны за собственные страдания!

Анжела попыталась достойно выйти из положения, сказав:

– Наши слушатели, должно быть, все слышали. Здесь произошел инцидент: мужчина выступил с трудными вопросами. Я хотела бы знать, может ли кто-нибудь из вас что-нибудь ему ответить.

Я исхитрился одной рукой снять крышечку с пузырька и сунуть пальцы внутрь. Притворившись, что почесываю бороду, сунул таблетку в рот. Я решил не глотать ее, но таблетка начала растворяться у меня на языке, горький вкус, который я вспомнил мгновенно.

– Господь его благослови, – проговорила Мона Лиза. – Рак на пороге, явный случай. Могу только надеяться, что он освободится от своего гнева.

– Однако его вопрос заставил меня задуматься, – продолжала Анжела. – Каким образом человеческое страдание грандиозных масштабов – к примеру, холокост, геноцид или нападение террористов – вписывается в вашу духовную систему?

– Прошу прощения, – сказала Мона Лиза, – но я должна быть честной и сказать: послушайте, сейчас не время для обвинений. Прошлое – это прошлое. Сейчас время для того, чтобы исцеляться.

– Эрик Ньюборн, – обратилась ко мне Анжела, – а вы что-нибудь скажете?

– Куда бы вы ни пошли в этом мире, – повторил я, – вы встречаете себя.

В тот вечер от номера к номеру бродили дети, распевая рождественские псалмы.

Я лежал в кровати, потрясенный тем, что сказал тот человек. Но таблетка, срок годности которой истек много лет назад, по-прежнему действовала. Может быть, это был лишь эффект плацебо. Как бы там ни было, тревога вытекла из моей груди в руки и ноги, затем вылетела из моих пальцев, поднялась к потолку, стала желтой тенью, ждущей, пока действие лекарства прекратится, чтобы начать снова постепенно нисходить в мое тело во сне, или утром, или во время моей лекции на следующий день, или когда я вернусь домой к Кэри и тому, что растет внутри нее, к той твари, которой я всегда боялся. Не имеет значения, когда: она будет терпеливо парить надо мной, а потом спустится ко мне.

Лекарство пело в моей крови: старая песня, но я помнил ее слова. Печальные, но спетые нежным голосом – только это и важно. Движение музыки вне меня, затем стук в дверь: дети, поющие о младенце в яслях, о ярко вспыхивающих звездах, о рождении нашего дорогого Спасителя. Они хотели, чтобы я присоединился к ним; протягивали мне отпечатанный текст, но мне он не был нужен: некоторые вещи никогда не забываешь. Я хотел бы сказать, что я пел – верно, мои губы двигались и издавали звуки, – но то был не мой голос; то было лекарство, плывшее по моей кровеносной системе и гнездившееся в моем мозгу.