– Тогда скажите вы.

Лицо женщины вдруг помолодело.

– Мы увидимся? – спросила она.

Я пожал плечами.

Лицо женщины вновь постарело.

Я захлопнул за собой дверцу.

Немного потоптавшись в коридоре, я заглянул в комнату жены. Эстер сидела на ковре и чему-то улыбалась, но, заметив меня, попросила, чтобы я расчесал ей волосы. Я ушёл за расчёской в ванную, а когда вернулся, застал Эстер лежащей на ковре животом вниз; её рука шарила под диваном. Я подумал о тех вечерах, когда, возвратившись из кинотеатра «Офир» домой, мы с Эстер ложились в нашу кровать и любили друг друга.

– Вот она, – сказала Эстер, достав закатившуюся под диван пуговку.

Я радостно покачал головой и сообщил, что теперь по праздникам буду получать дополнительные сто долларов.

Эстер сказала:

– Пуговка не сбежала.

«Это замечательно, что пуговка не сбежала», – подумал я и вдруг вспомнил сказку из «Триумфальной арки», где волна ласкала утёс до тех пор, пока тот не рухнул.

Эстер подняла ко мне лицо и предложила потанцевать (чтобы мы потанцевали).

– Ты просила причесать тебе волосы, – напомнил я.

– Танцевать! – сказала Эстер.

Я поставил диск, и мы, немного потанцевав, остановились у окна. По улице бродили люди и о чём-то разговаривали. Одни морщились, другие смеялись. «Каждый со своей музыкой», – подумал я.

Потом я взял руку Эстер и спросил, помнит ли она бар с дубовой дверью. Эстер пожала плечами. Я напомнил:

– Была осень, и шёл дождь. Мы пили водку и слушали, как поёт Элла Фитцджеральд. Это было нашим началом. Ты помнишь?

В ответ Эстер погладила моё ухо.

Мы потанцевали ещё.

Потом я накормил Эстер ужином, и мы долго молчали. Я подумал, что люди, которые друг друга мало знают, говорят охотно и много, а те, которые друг друга знают хорошо – подолгу молчат. «Вот оно – продолжение нашего начала», – сказал я себе и себе же не поверил.

Потом позвонил внук. У него был озабоченный голос.

– Я толстым не стану?

– Надеюсь, что нет.

– Не хочу быть толстым!

– Не будь.

– А отчего толстеют?

– От того, что мало двигаются и однообразно мыслят.

– Я мыслю однообразно?

– Ты – нет.

– Выходит, я толстым не стану?

– Так выходит.

– А у моей бабушки появились странности, да?

– С чего ты взял?

– Разве нет?

Я не знал, как ответить.

– Дедушка…

– Что?

– Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что тебе сказать.

– Потому что я ещё маленький?

– Я не знаю, что тебе сказать, потому что ты уже не маленький.

– Дедушка!

– Что?

– Хочешь, я не стану замечать, что у бабушки появились странности?

Я промолчал.

– Дедушка…

– Что?

– Нужно притворяться и не замечать?

– Иногда нужно.

– Ты так думаешь?

– Я знаю.

– Хочешь, чтобы я тоже знал?

– Придётся. Всё равно придётся…

– Притворяться – это так же, как лгать, да?

– Примерно так же.

– Ложь сходит с рук, пока тебя не поймали.

– Откуда ты знаешь?

– Я же не младенец.

– Прости, я забыл.

– Видишь, как хорошо, когда есть кто-то, кто бы тебе напоминал!

– Верно. Это всегда хорошо…

В телевизоре сообщили о засухе в Пакистане, и я решил спуститься с Эстер в скверик возле нашего дома, чтобы вдоволь надышаться свежим воздухом.

На дорожках сквера хрустел гравий, а над кустами жасмина кружили птицы. С дальней скамейки доносился приглушённый смех. Возле клумбы с анютиными глазками Эстер остановилась. Откуда-то пахнуло вечерней влагой. Высоко над нами замерла луна; её свет придавал цветам белую окраску, и казалось, будто на нас глядят глазки маленьких призраков.

– Дыши! – сказал я Эстер. – Пожалуйста, дыши!

Две узкие тени отделились от дальней скамейки и слились с темнотой.

Вдруг лицо Эстер исказилось.

– Нет! – вскрикнула она. – Там снег!

– Где?

– Там, – шептала Эстер. – Где горы, там снег…

Я взял руку жены.

– Вернёмся домой?

– Домой, – отозвалась Эстер.

Я стал вспоминать, чем можно ещё задобрить судьбу, кроме как молитвами, постукиванием по дереву или опущенной в карман брюк кроличьей лапкой.

Когда мы поднимались домой, мне показалось, будто по ступенькам лестницы за нами следуют чёрный автомобиль и белый пёс. Я оглянулся. Нет – они не следовали. Я хихикнул. От жалости к себе.