Но в виде редчайших исключений бывает так, что символом города становится не монумент, а нечто иное – и неожиданное. Когда Эйфель проектировал для Всемирной выставки свою башню из стальных конструкций, он и представить не мог, что именно она – а не Лувр, не Триумфальная арка, не великолепные парки – станет символом Парижа. А яблоко – Нью-Йорка. А не слишком часто посещаемый мост – Сан-Франциско. А другой, через Тежу, – Лиссабона. А недостроенный собор – самой известной достопримечательностью Барселоны.

Вот так и в Женеве. Как раз на этом месте в озеро Леман впадает Рона. Чтобы использовать сильное течение (мы, швейцарцы, большие мастера по использованию всего на свете), здесь построили гидроэлектростанцию, но когда рабочие вернулись по домам и закрыли клапаны, давление оказалось таким мощным, что турбины в конце концов не выдержали и взорвались. И так повторялось несколько раз – до тех пор, пока одного инженера не осенило: надо построить фонтан и дать отток переизбытку воды.

Со временем эту проблему решили как-то иначе, и фонтан стал не нужен. Однако на референдуме жители высказались за то, чтобы сохранить его. Фонтанов в городе и без того уже было много, а этот находился посреди озера. Как сделать так, чтобы он был виден?

И вот тогда появился этот монумент-мутант. Были установлены мощные насосы, и сейчас сильнейшая струя выбрасывает пятьсот литров воды в секунду со скоростью 200 км/ч. Собственного имени он не получил – так и называется Jet d’Eau (струя воды) – но стал символом Женевы, оставив в тени величавых всадников, героических женщин и одиноких детишек.

Я как-то раз спросила ученую даму Дениз, что она думает об этом сооружении.

– Наше тело почти полностью состоит из воды, сквозь которую проходят электрические заряды, несущие информацию. Один из видов этой информации называется «любовь» и способен воздействовать на весь организм. Любовь беспрестанно меняется. Так что я думаю, что символ Женевы – это прекрасный памятник любви, ибо любовь, как эта вода, ни единого мига не остается прежней.

Набираю по мобильному номер приемной Якоба. Да, я знаю и его прямой номер, но не хочу сейчас пользоваться им. Сообщаю секретарю Якоба, что хочу встретиться с его шефом.

Секретарь знает меня. Просит подождать – он сейчас уточнит. Через минуту с извинениями сообщает, что у депутата очень плотный рабочий график… может быть, лучше будет в начале года? Отвечаю – нет, не лучше, дело очень срочное и не терпит отлагательств.

Слова «дело очень срочное» совсем не всегда открывают все двери, но в данном случае я уверена, что у меня высокие шансы. На этот раз ожидание длится минуты две. Наконец голос в трубке осведомляется, удобно ли мне будет в начале следующей недели? Говорю, что буду в приемной через двадцать минут.

И, поблагодарив, даю отбой.

Якоб просит меня поскорее одеться – в конце концов, мы находимся в учреждении, которое содержится государством, и если нас обнаружат, он может попасть в тюрьму. Я внимательно разглядываю резные деревянные панели по стенам и красивую роспись на потолке. И при этом продолжаю лежать совершенно голая на кожаном, уже довольно потертом от времени диване.

Якоб нервничает все больше. Он уже успел надеть пиджак и завязать галстук. С тревогой посматривает на часы. Кончается обеденный перерыв. Уже вернулся его личный секретарь – постучал тихонько в дверь, услышал «У меня совещание» и отступился. После этого прошло уже сорок минут, унеся с собой несколько запланированных встреч.

…Когда я вошла в кабинет, Якоб приветствовал меня традиционно-формальным троекратным поцелуем и указал на кресло перед письменным столом. Не нужно было обладать моим женским чутьем, чтобы понять, как ему не по себе. Зачем явилась? Разве не знаю, что у него плотнейший график – скоро возобновится парламентская сессия, и предстоит решить множество важных вопросов. Разве не получила его смс о том, что его жена теперь подозревает, что между нами что-то было? Мы должны выждать, дать страстям улечься и на время прекратить наши встречи.

– Разумеется, я все отрицал. Сделал вид, что глубоко потрясен ее намеками. Сказал, что они задевают мою честь. И что мне надоела ее вечная подозрительность и что она может кого угодно спросить о моем поведении. И что не она ли сама всегда твердит, что ревность – признак неполноценности? В общем, я старался как мог, но она ответила всего лишь: «Дурака не валяй. Я ни на что не жалуюсь… Просто я поняла, почему ты в последнее время стал так нежен и внимате…»

Я не дала ему договорить. Вскочила, вцепилась в лацканы его пиджака. Якоб, наверно, решил, что я хочу ударить его, но вместо этого я прильнула к его губам долгим поцелуем. Он никак не реагировал – думал, наверно, что устраиваю все это, чтобы скомпрометировать его. Но я, продолжая целовать его в губы и в шею, уже развязывала его галстук.

Он оттолкнул меня. Я дала ему пощечину.

– Подожди, я должен запереть дверь… Я тоже истосковался по тебе.

Он прошел через свой роскошный кабинет, обставленный мебелью позапрошлого века, повернул ключ в дверях, а когда вернулся, я уже осталась в одних лишь трусиках.

Пока я срывала с него одежду, он впился губами в мои соски. Я застонала от наслаждения, и Якоб зажал мне рот ладонью. Но, мотнув головой, я высвободилась и продолжала негромко постанывать.

Я ведь тоже рискую репутацией, как нетрудно догадаться. Так что – успокойся.