Если тебя поместили в штрафной изолятор, то получается, что сидишь в трижды тюрьме. Вокруг тебя лагерная зона: вышки, колючая проволока. Посреди зоны стоит лагерная тюрьма для провинившихся заключенных. А посреди тюрьмы – штрафной изолятор для заключенных, провинившихся в тюрьме.

Одиночная камера штрафного изолятора узкая, как пенал. После подъема надзиратели требуют прислонить к стене сколоченную из деревянных реек шконку. Шконка прицепляется к стене железной скобой, подобно тому, как прицепляются к стене поднятые полки в плацкартных вагонах. Поролоновый коврик, служащий ночью матрасом и постелью, требуют засунуть между шконкой и стеной. Из мебели остается только узенький бетонный столбик посреди камеры – табурет. И столбик чуть пошире – стол. Сидеть на табурете получается только одной ягодицей. Ложиться нельзя. Даже на пол.

Под потолком сияет яркая лампочка. Сквозь окно, выходящее во внутренний двор тюрьмы, забранное решеткой и закрытое сплошным деревянным щитом, солнечный свет не попадает. И воздух с улицы не попадает тоже. Зато льется музыка. Громкая музыка. Детские песенки или записанные на магнитофонную пленку крики муэдзина. Это называется «музыкальная шкатулка» – род пытки. Десять часов подряд звонкий детский голос выводит: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной», а ты один в камере. Или взрослый голос по-арабски кричит: «Вставайте, молитва лучше сна», а ты рад бы лечь, но некуда.

Максим примостился на жесткой бетонной табуретке и, стараясь не пускать в сознание детские песенки, припоминал стихи:

Кто это? Максимилиан Волошин? Да, Максимилиан Волошин. Максима немного покачивало от слабости. Шел десятый день голодовки. Но кроме слабости голодовка приносит еще и удивительную ясность мысли, и стихи вспоминались легко. За два года, проведенные в одиночных камерах, Максим вспомнил множество стихов. В одиночестве выясняется, что стихи, прочитанные когда-то и забытые, на самом деле можно вспомнить. Можно извлечь их из тайных закутков памяти с тем же счастливым чувством, с каким извлекает заключенный из сапога нож, пронесенный сквозь три обыска.

Максим вспомнил даже, где и когда купил этот сборничек стихов Максимилиана Волошина. В 1992 году в Москве на Новом Арбате на книжном развале. Вместе с книжкой Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка».

С самого детства у Максима не было родного города – города, в котором он жил бы постоянно и к которому был бы привязан. Профессии у него тоже не было. Он не мог бы сказать наверное, фрезеровщик он или трубач. Он родился в Липецке, какую-то часть детства провел в Чебоксарах, поступил там в музыкальное училище, но однажды отправился погостить к другу в Череповец, встретил в Череповецком музыкальном училище девушку по имени Светлана, влюбился с первого взгляда, да так и остался в Череповце, несмотря на то, что девушка, ради которой он остался, вовсе не разделяла его любви. Год поучившись в Череповце на трубача, Максим пришел к военкому и попросился в армию: иначе самостоятельно Максиму не хватило бы сил разорвать узы несчастной любви. Череповецкий военком был отставным офицером спецназа, потерявшим ногу во время военных действий в Египте. Он удивился, что Максим сам пришел к нему: парень, прописанный в Чебоксарах, а живущий в Череповце – армия ни за что бы не нашла Максима, если бы он сам не пришел в армию. Военком удивился, подарил Максиму свежий номер коммунистической газеты «Завтра» и сказал:

– На, почитай. Увидишь, что все через жопу.

После армии Максим работал курьером, мостил дороги, качал воду на городской насосной станции в Чебоксарах. И неизменным оставалось только то, что он все время читал книжки. Покупал книжки всякий раз, будучи в Москве проездом между Чебоксарами, Липецком, Челябинском и Череповцом. И вот в апреле 1992 года купленные на московском книжном развале стихи Максимилиана Волошина запали в память, а купленная там же книга Эдуарда Лимонова показалась гениальной.

Потом Максим поступил в Чебоксарах на Чувашский тракторный завод учеником фрезеровщика. Женился, зачал дочь. Стал хорошим фрезеровщиком. Следил по газетам за тем, как Эдуард Лимонов в Москве организовал Национал-большевистскую партию. Читая газеты, Максим иногда вспоминал череповецкого военкома, улыбался и бормотал про себя: «Вижу. Все через жопу». И однажды Максиму взбрело в голову написать Лимонову, что он, Максим Громов, готов создать в Чебоксарах отделение Национал-большевистской партии. «Приезжайте, – отвечал Лимонов, – нужен личный разговор».

Особого рода беспокойство всегда гнало Максима по стране из города в город. Письма Лимонова было достаточно, чтобы взять на заводе пару отгулов, поцеловать беременную жену и сесть в поезд. Лимонов встретил Максима в подвальном своем «бункере» на Фрунзенской, говорил, что главная задача регионального отделения заключается в распространении газеты «Лимонка» и в развенчании мифов о нацболах. «Надо, – говорил Лимонов, – объяснять людям, что мы не нацисты, не расисты и не подонки. Какие же мы нацисты, если у нас в партии половина евреи. Какие же мы расисты, если лидер рижского отделения негр. Какие же мы подонки, если ты работаешь фрезеровщиком, а я писателем. Понимаешь? Будем работать, будем жить!» – заключил Лимонов свой инструктаж знаменитой своею присказкой, и Максим отправился назад в Чебоксары с огромной пачкой газет в клеенчатой хозяйственной сумке. Был 1998 год.

С тех пор жизнь Максима изменилась. После работы он шел не с мужиками пить пиво и не домой к жене читать книжки, а в университет на студенческие дебаты, которые стали тогда входить в моду. Первые его рекруты были студенты филологи, философы, историки. Они даже уже называли себя нацболами, но для того, чтобы превратить этот клуб радикальных болтунов в боевую ячейку партии, требовалось действие, акция прямого действия, на которой люди совершили бы что-то, а не просто болтали бы о свершениях.