Скорняков-Писарев быстро взял из рук сержанта обрывки писем и стал читать.

На одной из бумаг значилось: «Человек ты еще молодой. Первое искуси себя в поте, в терпении, в послушании, воздержании брашна и пития. А и здесь тебе монастырь. А как придешь достойных лет, в то время исправится твое обещание».

Капитан-поручик ткнул бумагу в лицо Евдокии, угрожающе спросил:

– От кого сия цидулка, инокиня?

– Челобитная это… – недрогнувшим голосом ответила Евдокия. – Мужик один к нам в монастырь приходил, хотел в монахи постричься. Ему не разрешили. Мол, молод еще.

– Куда приходил? В бабью обитель? С вами хотел в монашестве жить? – смачно хохотнул Скорняков-Писарев, а молоденький сержант скабрезно захихикал.

– Инокиня Елена верно говорит… – тоненьким голоском запричитала Маремьяна. – Был парень молодой, постричься хотел в Суздале, да не у нас, в монастыре соседнем…

– А как его челобитная у вас в сундуке оказалась? – не поверил Скорняков-Писарев.

– Случаем, батюшка, – слезно запела Маремьяна. – Видно, кто-то из служителей монастырских к нам ее в сундук обронил. А кто – мы доподлинно не знаем.

– Да так хитро обронил, что под бабьими юбками спрятал… – едко заметил капитан-поручик. – Ври, старица, да не завирайся. А то Царствия Небесного не увидишь. Про царевича Алексей Петровича эта бумага писана. Сведали вы, что царевича государь Петр Алексеевич в монахи постричь хотел, вот и советуете…

– Челобитная это, – упрямо повторила Евдокия, до боли закусив губы. – Челобитная…

– Повинись, матушка! – шепнул Евдокии пожилой солдат. – Глядишь, и помилует тебя государь-батюшка!

– Завали хлебало, советчик! – рыкнул Скорняков-Писарев. – Как дам по сопатке!..

Евдокия молчала.

Скорняков-Писарев лично заглянул еще в один сундук и обнаружил там обрывок письма следующего содержания: «Доношу вам подлинно: государя-царевича Алексея Петровича в Москве в скорех числах ожидают; есть подлинные письма; а при нем, государе-царевиче, будет же Петр Андреевич Толстой. Доложите, где знаете. Именно ожидают. Приказано его государя-царевича хоромы устраивать имянно. Государь будет. А как его Государя Бог принесет в Москву, писать буду имянно и немедленно. Пишите ко мне. Матушка Ирина Афонасьевна в добром здоровии. 17 января 1718 г.».

– Ну а сие что обозначает? – рявкнул Скорняков-Писарев. – Снова челобитная?

Евдокия, сжав губы, молчала.

– Ах ты, болезная… – тихо сказал все тот же пожилой солдат. – Повинись, напиши государю моление слезное, он простит…

– За что простит? – сорвалась Евдокия. – За что царю-Ироду меня прощать? Я – московская царица законная, не то что девка его чухонская! Мне и сыну моему – почет и уважение!

– Ты монахиня, а не царица московская! – рявкнул на нее Скорняков-Писарев. – Твое дело Богу молиться, а не в мирском платье ходить! Про все государю доложу… А вас всех в Москву – на розыск – отвезти велено.

– Не погуби, батюшка, не вези нас в застенок! – истошно завопила старица Маремьяна, падая капитан-поручику в ноги.

– Молчи, Маремьяна, стыдно! – приказала ей Евдокия. – Я – царица московская, царицей и умру.

– Ох, упрямая баба… – вздохнул пожилой солдат.

– Не баба, царица! Умрет, а от звания своего не отречется! – с оттенком крамольного восхищения добавил юный сержант, обнаружив опасный ход мысли.

– Молчать, не рассуждать, а не то рыло расшибу!!! А по тебе, недоросль, вовсе князь-папа слезами исходит! – прикрикнул на них Скорняков-Писарев и отправился в Благовещенскую надвратную церковь, примыкавшую к кельям Евдокии. С двумя арестованными женщинами он оставил караул.

Как только капитан-поручик вышел, грохоча сапогами, Евдокия почти без чувств упала на руки молоденькому сержанту. Солдаты усадили царственную монахиню на лавку, поднесли ей воды.

Маремьяна выла от страха, сидя прямо на полу.

Скорняков-Писарев вернулся быстро. В церкви, на жертвеннике, в алтаре, он обнаружил таблицу, в которой инокиня Елена поминалась «благочестивейшей великой государыней Евдокией Федоровной».

Больше с арестанткой капитан-поручик вести разговоры не стал. Вины ее были почти доказаны. Посадил Евдокию с Маремьяной под крепкий караул, а сам стал в приказной избе монастыря допрашивать других монахинь – и прежде всех Каптелину, кроившую для царицы телогреи. Каптелина, перепуганная до смерти, запираться не стала. Рассказала, давясь обморочной икотой и слезами, что к инокине Елене по ночам хаживал человек богатый, из древнего роду, именем Степан Богданов Глебов. А водил его к царице духовник ее, отец Федор Пустынный. О чем инокиня Елена с Глебовым по ночам говорила, Каптелина доподлинно не знает, а с сыном своим, Алексей Петровичем, да с царевной Марьей Алексевной Евдокия Федоровна сносилась через богомольцев.

– Каких таких богомольцев? – прикрикнул на Каптелину Скорняков-Писарев. – Рассказывай, жаба, а не то с князь-папой спознаешься! Он знаешь какой до вашего бабьего рода ласковый!

Он сидел за столом, развалясь в широком кресле, за которым сиживал сам ростовский епископ Досифей, и слушал причитания Каптелины.

Монахиня еле на ногах держалась. Глаза у нее поминутно закатывались, и она все норовила упасть в бесчувствии, но руки стоявших за спиной солдат крепко держали ее за шиворот.